Шрифт:
Папий, очевидно, стремился не к воспроизведению коллективной памяти как таковой. Его явно не интересовала запись евангельских преданий в том виде, как они регулярно воспроизводились в его собственной церковной общине. Даже в Иераполе он ориентировался на собственный личный контакт с дочерьми Филиппа. Папия, как собирателя и будущего описателя евангельских преданий, интересовали живые свидетели — и доступ к ним через короткую и легко проверяемую цепочку известных по именам информантов. Естественно предположить, что авторы Евангелий (наших канонических Евангелий), проводившие работу одновременно с Папием, смотрели на свою задачу так же — что, собственно, и подтверждает предисловие к Евангелию от Луки. Записывая евангельские предания, евангелисты должны были обращаться либо к самим очевидцам, либо к надежным источникам, связанным с очевидцами непосредственной личной связью. Коллективная традиция как таковая хорошим источником не считалась [91] .
91
J.D.G.Dunn, "On History, Memory and Eyewitnesses: In Response to Bengt Holmberg and Samuel Byrskog", JSNT 26 (2004) 483–484, критикуя Бирскога, применяющего к Евангелиям модель устной истории, Данн пишет: «Я попросту не верю, что Петр, Мария из Магдалы и другие люди, сохранившие память о миссии Иисуса, держали свои воспоминания при себе, пока к ним не пришли с расспросами «историки, опирающиеся на устные материалы» — Лука или Матфей. Не может быть, чтобы еще задолго до того их воспоминания не легли, как образующий и формирующий элемент, в основание живой традиции церквей. Несомненно, благодаря расспросам Луки и Матфея на поверхность из глубин памяти вышли и другие воспоминания — но они стали всего лишь дополнением к тому, что было уже известно и неделя за неделей повторялось на собраниях. Думаю, то же верно для Папия и Иринея (об этом я уже вкратце упоминал в своей книге Jesus Remembered, Grand Rapids: Eerdmans, 2003, 198–199, прим. 138». Данн предполагает, что Евангелия изначально представляли собой продукт общинной традиции; однако Лк 1:2 дает совершенно другой взгляд на положение вещей. Если очевидцы, гарантирующие подлинность традиции, были еще доступны — неужели евангелист не предпочел бы зависимость от этого источника? В этой главе я стараюсь показать, что, если евангелист понимал свою работу аналогично Папию — несомненно, так оно и было. А Папий, разумеется, не предполагал, что его изыскания «вызовут из глубин памяти» очевидцев такие воспоминания, о которых они прежде никому не рассказывали. В случае Аристиона и Иоанна Старшего речь идет о тех воспоминаниях, которые они пересказывали и продолжали пересказывать постоянно в течение десятилетий. Однако в этом нет резкого отличия от устной истории: ведь и в ней обычно получается так, что человек, живо запомнивший какие–либо важные события, бесчисленное множество раз пересказывает их друзьям и знакомым — прежде чем историк, опирающийся на устные материалы, придя к нему, услышит тот же рассказ, уже отшлифованный частыми повторениями.
Такова же была традиция, с которой работали христианские авторы второго столетия: не анонимная циркуляция в кругу общины, какую воображают себе многие современные исследователи Евангелий — а передача информации от одного конкретного человека к другому. По удачному совпадению, лучшее свидетельство этого исходит из той же области, где жил и работал Папий — провинции Азия. Ближе к концу II века Ириней, проведший там детство и юность, часто и с теплотой (но и не без цели) вспоминал современника Папия, Поликарпа, епископа Смирнского (умершего в середине II века в возрасте восьмидесяти шести лет) и его рассказы о евангельских преданиях:
Я помню тогдашние события лучше недавних (узнанное в детстве срастается с душой). Я могу показать, где сидел и разговаривал блаженный Поликарп, могу рассказать о его уходах и приходах, особенностях его жизни, его внешнем виде, о беседах, какие он вел с народом, о том, как он говорил о своих встречах с Иоанном [я считаю, что здесь речь идет о том самом Иоанне Старшем, которого упоминает Папий [92] ] и с теми остальными, кто своими глазами видел Господа, о том, как припоминал он слова их, что он слышал от них о Господе, о чудесах Его и Его учении. Поликарп и возвещал то, что принял от видевших (autopt^on) Слово жизни, это согласно с Писанием
(Ириней, Послание к Флорину, по: Евсевий, Церковная история, 5.20.6) [93]92
См. далее, главу 17.
93
Английский перевод Grant, Second–Century Christianity, 115–116.
Учитывая ту роль, которую играет это замечание в полемике Иринея с еретиком Флорином, многие ученые не склонны ему доверять: однако перед этим Ириней упоминает, что и сам Флорин был членом того же Поликарпова кружка — следовательно, не было смысла приводить ему такой аргумент, если бы за ним не стояли действительные факты. Впрочем, нас здесь интересует не сам факт, а та модель передачи евангельских преданий, что у Иринея столь очевидна. Ту же модель использовали и гностические учителя II века, утверждавшие, что передают эзотерическое учение Иисуса, дошедшее к ним через конкретных и известных по именам посредников от конкретных и известных по именам апостолов. (Так, например, Василид утверждал, что его учил Главкий, ученик и переводчик Петра.) [94]
94
См. далее, главу 12.
То, что Папий работает с моделью передачи евангельских преданий, характерной для II века, заставляет многих ученых относиться к его словам с подозрением. Но почему эта модель не могла распространяться и на более ранний период? С какой стати утверждать, что авторы II века неверно судили о передаче традиции? Ученые–новозаветники XX века отвергли эту модель в пользу коллективной и анонимной передачи преданий потому, что школа критики форм применяла к Евангелиям именно эту модель и соответствующим образом читала евангельские свидетельства. К методам и находкам школы критики форм мы вернемся в главе 10. Сейчас же обратимся к самим Евангелиям. Применимы ли к ним те заключения, что мы вывели из слов Папия? Мы вправе спросить: если евангельские предания восходили к определенным известным очевидцам — почему же они не связаны с именами этих очевидцев в самих Евангелиях? Однако, может быть, и связаны. Нам стоит внимательнее вглядеться в имена, упоминаемые в Евангелиях, и подойти к ним с новыми вопросами. Этот подход мы применим в следующих главах.
Сейчас же необходимо сделать последнее замечание о различии между устной традицией и устной историей. Термин «традиция» мы используем в его современном значении — так, как понимают его новейшие исследователи, изучающие устную традицию и устную историю. В античности слово «традиция», или «предание» (греч. paradosis), имело иной смысл. Разберемся в этом на примере двух отрывков из сочинений иудейского историка Иосифа Флавия [95] . В «Иудейской войне» Флавий стремится соответствовать античному идеалу историографии современности: рассказ ведется непосредственным участником событий, получающим, кроме того, информацию из первых рук от других участников событий. Его работа — устная история, а не продукт устной традиции в упомянутом нами смысле (сохраняемой в коллективной памяти поколений). Заверяя читателя в точности и истинности своей истории, Флавий указывает на свое активное участие в иудейском сопротивлении, а затем, после пленения его римлянами — на близость к римским полководцам во время осады Иерусалима. В это время, продолжает Флавий, он постоянно
95
На значение этих отрывков указывает R. О. P. Taylor, The Groundwork of the Gospels (Oxford: Blackwell, 1946) 68.
вел подробные записи, и только я понимал то, что рассказывали перебежчики. Затем в Риме, когда все материалы были у меня уже подготовлены, употребив на это часы досуга, я… составил последовательное изложение событий (epoi^esam"en t^on praxe^on t^en paradosin). Я был настолько убежден в достоверности написанного, что прежде всего призвал подтвердить истинность моих слов Веспасиана и Тита, которые были главнокомандующими в этой войне
(Против Апиона, 1.49–50). (Перевод Я.И. Израэльсона и Г.Г. Генкеля. — Прим. пер.)Далее Флавий рассказывает о том, как первые читатели его книги подтвердили ее достоверность. Для нас здесь интересно то, что он называет свои записи «преданием». Фраза, которую Теккерей в издании Лоэба переводит как «составил подробное изложение событий», буквально переводится так: «Я занялся [написанием] предания о деяниях». «Предание» (paradosis) здесь не имеет никакого отношения к передаче через многих посредников. Речь идет о свидетельстве самого Флавия, совпадающем с воспоминаниями тех, кому он презентовал свою книгу, записанном, чтобы и другие могли его прочитать.