Мохенджо-Даро! Мохенджо-Даро! Я лечу к тебе!..

Ойхххо!..

…И из него, как в бреду, как в рвоте пошли забытые древние слова его народа:

— Ай-ха!.. Хатта!.. Вьяли!.. Вумаххай!.. — слова, которые он сам не понимал и оттого мучительно страдал.

…Я должен вспомнить свой исток свой язык!..

…И мой отец стал собираться в дальные странствия и я не мешала ему.

И мы собрали все запасы анаши-первача, что были у нас в кибитке и положили её в старинный бухарский хурджин-мешок.

И отец взял его с собой вместе с турецким кальяном…

И он был еще слаб, болен, но нельзя было остановить его…

И он надел на себя древнюю бурку Абаллы-Амирхана-Хазнидона и Кеко-Кетэваны которая легко наполнялась ветрами и в полете помогала и мы пошли козьими тропами на снежную туманную вершину горы Фан-Ягноб…

И Пифагор-Динарий был дряхл, утл, чахл и болезнь еще была в нем и мы едва поднялись на гору и я помогала отцу моему, ибо он весь дрожал потел и задыхался…

Но глаза его горели как два охотничьих пылких молодых костра в ночи знобкой ледяной горной одинокой.

И он яро улыбался и он был счастлив и он шептал веселыми весенними губами:

— Мохенджо-Даро! Мохенджо-Даро! Мохенджо-Даро!

Ай-ха! Хатта! Вьялли!.. Здравствуй!..

Пять тысяч лет назад ушел я от тебя мой родной цыганский табор, и я возвращаюсь, Мохенджо-Даро!

А я не забыл твое имя, Мохенджо-Даро, а я возвращаюсь…

И еще он сказал мне:

— Мария-Динария! дочь моя!

Я тебя не оставлю одну, как матерь Мария твоя оставила тебя малолетнюю…

Я только поброжу по родному Мохенджо-Даро и вернусь к тебе дочь моя…

Ты жди!..

…И он улетел с северным ветром-северяком «чичера», идущим от Руси и несущим бездонные сиротливые снежные лесные души русских усопших бессмертных монахов мучеников мудрецов отцов Севера и заволжских божьих старцев учителей Руси.

И он улетел в Индию, в свой родной ископаемый город Мохенджо-Даро.

И я долго ждала его.

…И пришла весна и пришел вешний лебединый ветр с Гималаев, любимый ветер отца моего.

И я ждала его, потому что я знала, что он любит меня и не оставит меня, как мать моя водоходица христова, и вернется…

И я часто ходила на вершину горы Фан-Ягноб и глядела в сторону Индии и ждала Отца моего…

Но его не было….

…И однажды ночью я услышала плаксивые рыдалистые крики орлов-ягнятников и гробовых трупоедов грифов-стервятников словно они хоронили кого-то и причитали как мусульманские самаркандские иль голосистые ферганские плакальщицы.

И я встала с постели моей и пошла на крики птиц.

И там у подножья горы Фан-Ягноб лежал мой отец Пифагор-Динарий-Холмурад-Мазар в своей бурке и с турецким кальяном во рту.

Он был счастливый.

Он был в Мохенджо-Даро и в руке у него был ноздреватый древний оплывший от старости кусок тебризского теплого мрамора…

И он вернулся ко мне, к дочери своей.

Только он был мертвый уже.

Убитый он был уже.

Он упал с небес на землю насмерть уже убиенный…

Но он улыбался…

Мёртвые могут улыбаться от вечного счастья…

— Мохенджо-Даро! Я ем твой древний мрамор, как хлеб!..

И он лежал убитый и счастливый и улыбающийся в бурке своей.

И во рту у него был кусок мрамора как кусок непрожеваного хлеба…

…И орлы и грифы трупоеды летали стенали над ним и не трогали не ели не брали тело его, потому что они любили его за его дивную певучую хитару и за то, что он летал, как птицы, и они считали его своим пернатым собратом…

То ли не хватило ему анаши на обратную дорогу и он отрезвел отяжелел в небесах и упал?..

То ли пограничный чуткий лютый самолет учуяв его волчьей сверхзвуковой недреманной радарной ноздрей своей сбил его, когда он перелетал рубежи державы?..

…И он шептал в бреду загробном уже:

— О Русь-Имперья алчная!..

И ныне псы Твои сторожевые гибельные стоят стерегут блюдут летят и на небесных путях…

О Русь-Имперья неоглядная!..

И с Твоих небес летит на рубежи Твои — воистину рубежи ада! — их пена хищная гладная, как град убивающий посевы.