Шрифт:
Без слов поняв, что пора отправляться в отцовскую лавку, Мария подошла к матери, грустно посмотрела на приготовленный ею узелок и, ничего не сказав, быстро кинулась к себе в закуток.
Звякнули открываемые запоры, глухо стукнула крышка сундука, и через несколько мгновений Мария предстала перед удивленной матерью.
На плечах дочери красовался большой белый бабкин платок, который прикрывал старый, местами вытертый кожушок. (Ульяна сразу вспомнила, что еще прошлой зимой задумали справить Марии новый. Все откладывали «на потом», а уж когда почти собрались, отец, разозлившись на своенравную дочь, которая отказала завидному жениху, сказал, что она и в этой одежонке зиму проходит.) Марьины тугие темные косы, переплетенные яркой тесьмой, выделялись на фоне платка, по краю которого вились тонкие, вышитые красной нитью веточки. Платок этот бабка берегла пуще глаза, поскольку был он единственной вещью, сохранившейся с далеких дней ее молодости. Залюбовавшись дочерью, которая, кажется, похорошела больше прежнего, мать не сразу обратила внимание на то, что девичью голову украсила почти новая беличья шапочка, которую Мария доставала из сундука только по праздникам, а из-под шапочки свешиваются колты, но не те простенькие, что она носила раньше, а новые, дорогие, изготовленные с большим мастерством.
Дочь, все так же не говоря ни слова, быстро подошла к столу, взяла узелок и направилась к двери.
— Куда это ты так вырядилась?! — словно очнувшись, бросила Ульяна вдогонку дочери.
— Так ведь праздник, мама! Масленица, — спокойно и весело ответила та, лишь на мгновение обернувшись, и тотчас скрылась за дверью.
Ульяна, в последний миг заметившая, что и запона [56] на дочери праздничная, некоторое время в недоумении смотрела на захлопнувшуюся дверь, а потом повернулась и вопросительно уставилась на свою мать. Та словно нарочно уставилась на внука.
56
Запона — женская одежда, представлявшая собой прямоугольный кусок ткани, сложенный пополам, имевший на сгибе отверстие для головы. По бокам запона не сшивалась, надевалась поверх рубахи и подпоясывалась.
— Что это за тайны у вас с Марьей, — спросила Ульяна.
— Какие такие тайны? Нет никаких тайн, — отозвалась Лукерья.
— А плат? — не унималась ее давно повзрослевшая дочь.
— А что плат? — будто не понимая, о чем речь, переспросила мать.
— Помнится, что вы его мне даже в руки брать не разрешали, а тут? На тебе, внучка, носи, красуйся! — с запоздавшей на годы обидой, явно слышимой в голосе, пояснила Ульяна.
— У тебя-то и без него было в чем покрасоваться! Тебя-то мы с отцом эвон как наряжали! Боярыней у нас ходила! — хвастливо проговорила старуха, но потом в который раз стала укорять: — Думали мы о тебе! Ничего не жалели! А твоя дочь когда последнюю обновку видала? Вот то-то и оно! — продолжила она, не давая вставить слово Ульяне. — Так что ж я, для нее, сердешной, плат жалеть буду? Годков-то он мне не убавит и лицу, что нынче с яблоком печеным схоже, красу былую не вернет. Так что в эту пору мне плат не надобен, а уж на погосте и вовсе без него обойдусь. А ей как-никак радость.
Выслушав материнскую отповедь, которая во многом была справедлива, Ульяна вздохнула и проговорила спокойно:
— И я все понимаю, только что в моих силах?
— Ты бы хоть помягче с ней была, а то она забыла, когда от тебя слово доброе слыхала… Одни попреки да окрики, — поучала старуха.
— Так сама она в том и виновата. Непокорна стала да скрытна, — возразила ей Ульяна.
— А ты что ж, другая была? Точь–в-точь такая! — не унималась Лукерья.
— Душа моя о ней изболелась, — вздохнула Ульяна. — Все ждет, что явится откуда ни возьмись суженый, богатый да рода знатного, а вокруг себя и не смотрит. Так и останется ей одна дорога — в Христовы невесты. Боюсь я за Марью.
— Как знать, какая ей судьба уготована… Может, не напрасно она ждет… Может, сны-то ее явью обернутся, — проговорила тихо старуха и уткнулась в рукоделье.
Ульяна больше ничего не стала говорить, поняв, что ее старая мать и дочка, кажется, совсем забыли о действительности и живут в призрачном мире несбыточных надежд.
Марья в это время не торопясь шла к торгу. Ей казалось, что все обращают на нее внимание: вот и те несколько встреченных ею по дороге мужиков посмотрели ей в след, и две бабы, о чем-то беседовавшие у приоткрытой калитки, проводили ее, как ей почудилось, завистливыми взглядами. Такое внимание только прибавило девушке уверенности в себе. Несмотря на снежную крупку, что временами норовила сыпануть в лицо, Мария шла с высоко поднятой головой, горделиво поглядывая по сторонам, сожалея, что нынче на улице так мало людей, и коря себя за то, что не догадалась раньше попросить платок у бабушки. Правда, она была уверена, что старуха ни под каким предлогом не захочет даже на короткое время одолжить свой замечательный платок, и была права.
«Прошлой зимой я лишь вытащила его, так она на меня как бранилась, а теперь сама взять предложила, — подумала с удовлетворением Марья и улыбнулась, зная причину, которая заставила расщедриться бабушку. — Не расскажи я ей о том, что князь у наших ворот останавливался, да не покажи подарок его, она бы к сундуку и близко подойти не позволила!»
Девушка опять улыбнулась, и проходивший мимо безусый отрок, решив, что ее загадочная улыбка предназначалась ему, засмотрелся на красавицу и чуть было не угодил в сугроб.
«Может, зря я ей все рассказала? — засомневалась неожиданно Марья, и улыбка исчезла с ее лица. — Может, помалкивать надо было? А вдруг баба Луша обо всем матери проговорится? Та ведь наверняка в доме Запрет, и уж за ворота тогда мне не выскользнуть. Хорошо хоть нынче я птица вольная! Правда, что матери печалиться, — она зло усмехнулась, — ведь не бродень какой, а сам московский князь глаз на дочь ее положил, подарки дарит! Бабка и та вон не устояла, всплакнула даже. Еще чуток, и заголосила бы, будто уж сваты приехали. А мне и сватов никаких не надобно, лишь бы быть подле лады моего!» От этой мысли ее словно обдало горячей волной, заставившей щеки ярко заалеть.
Марьиного смущения никто заметить не мог: дорога в этот момент почти опустела, лишь молодой мужик в нескольких саженях впереди как раз выезжал на пегой лошадке из ворот. А если б даже тот мужик или кто другой заметил, что щеки девушки стали пунцовыми, то наверняка отнес бы это на собственный счет и лишь обрадовался произведенному на молодицу впечатлению.
Отдав узелок с едой отцу, она немного посидела в его лавчонке, не переставая думать о своем, слушала обычные отцовские сетования. Марья уже собиралась уходить, когда в монотонном однообразии его слов ее ухо уловило дорогое имя.