Сев на кресло, стоящее во главе стола, князь зна­ком указал воеводе и посаднику на места справа и сле­ва от себя.

— Вот и встретились мы лицом к лицу, сидим вме­сте за одним столом, — громко сказал князь Миха­ил. — Рад я здесь видеть вас всех: и горожан, достой­ных чести, и друзей моих боевых, с кем в походы про­тив врагов земли Русской хаживал.

Собравшиеся слушали князя, затаив дыхание. Он, с удовольствием отметив это про себя, после короткой паузы поднял кубок с пенным хмельным медом и тор­жественно произнес: — Хочу, чтоб выпили вы все за данный мне судьбою город, за его процветание, за бу­дущность его светлую! За Москву!

Под слова одобрения, доносящиеся с разных сто­рон, князь, перекрестившись, осушил кубок до дна, все с искренней радостью последовали его примеру.

Пир начался. Не единожды звучали здравицы в честь князя, добрым словом вспоминали за столом и его родителя, пили и за Русь, и за ее избавление от ордынского ярма.

Князь Михаил слушал вполуха обращенные к нему раболепные речи, все больше поглядывал по сторонам, много ел, а пил мало.

Как водится, захмелев и разомлев от обильной еды и духоты, все пустились в воспоминания. Говорили о пережитом, о победах и поражениях. Нашелся среди вятших и тот, что знал самого воеводу Филиппа Нянко, который попытался оборонять Моск­ву и погиб от рук поганых. Кто-то припомнил, с каким трудом отстраивалась Москва после нашествия, унич­тожившего не только город, но и едва ли не всех его жителей.

Обычно немногословные дружинники слушали рассказчика, не перебивая, но потом, продолжая нача­тый разговор, стали вспоминать города и веси, где им довелось побывать, расписывать их былую красоту, уничтоженную огнем и мечом жестокого врага.

Невеселое получилось застолье. Да как иначе, если каждую семью горе посетило, каждому лиха сполна от­весило? Хоть и минуло с тех пор не одно лето, а ничего не забылось, телесные-то раны затянулись, а вот ду­шевные кровоточат.

На дворе уж давно стемнело, сквозь снежную муть едва пробивался лунный свет. Князь в последний раз поднял свой кубок и громко, чтобы все услышали, по­благодарил посадника за заботу, за оказанный прием. Встав с места, он оставил пир и отправился в свои хоро­мы, сопровождаемый воеводой и двумя старшими дру­жинниками.

Некоторые из пировавших последовали его приме­ру. Одни, выбравшись на улицу, побрели к коновязи, чтобы с помощью холопов взобраться в седла и ехать ночевать домой, другие, преодолев несколько десятков саженей [18] , оказывались у дверей своего нового жилья. Большинство же, притомившись от выпитого и съеден­ного, — а дружинники, еще и толком не отдохнув от многодневного перехода, — засыпали, уткнувшись ли­цом в стол или прислонившись к стене.

Посадник, у которого с утра маковой росинки во рту не было, весь вечер почти ничего не ел, да и хмель­ного не пил: Темка, его расторопный холоп, по строго­му приказу Василия Алексича каждый раз вместо ме­да незаметно подливал ему в кубок квасу.

Только когда князь покинул избу, у посадника как гора с плеч свалилась. Он подвинул к себе глубо­кое блюдо, в котором еще осталось несколько кусков запеченного на вертеле тетерева, взял тот, что поболь­ше, и, обмакнув его в клюквенный взвар, отправил в рот.

Хотя еда уже остыла, посадник не обращал на это никакого внимания. Прожевав холодное мясо и слизав с пальцев кисло–сладкий взвар, он дотянулся до одино­ко лежащего на овальном блюде гусиного потрошка, начиненного вареными яйцами и кашей, и принялся за него, запивая еду оставшимся в кубке квасом. По­том среди холопов, которые стояли у стены в ожида­нии, когда им прикажут убирать со столов, Василий Алексич нашел глазами Темку. Тот, сразу угадав же­лание хозяина, подскочил к нему, наполнил высокий кубок хмельным медом из большой братины, затем по­двинул ближе к посаднику плоскую торель с румяны­ми пирогами и серебряное блюдо, на котором были уложены запеченные в масле икряники.

Бросившись опрометью в поварню, Темка принес оттуда давно томившийся в печи горшок лапши с ку­рятиной, налил ее в миску, которую поставил перед Василием Алексичем. Посадник, втянув в себя горя­чий душистый парок, поднимавшийся над миской, с благодарностью глянул на холопа и с удовольствием приступил к еде. Он ел, не торопясь, поглядывая без удивления на людей, уснувших за столом в неудобных позах. Насытившись и совсем успокоившись, Василий Алексич решил, что теперь хорошо бы прогуляться, и пешком направился к своим палатам.

Усадьбу, что разрослась невдалеке от городских во­рот, которые выходили к старому бору, посадник выст­роил несколько лет назад, когда прибыл в Москву по поручению Ярослава Всеволодовича.

Снег слабо поскрипывал под ногами, в вышине тя­нулись длинные рваные облака, изредка приоткры­вавшие тускло поблескивавший лунный диск. На не­котором отдалении от посадника слуга вел в поводу его смирного коня. Василий Алексич шел не спеша, по пути еще и еще раз вспоминая события минувшего дня и даже не пытаясь угадать, что принесет ему но­вый день.

«Неужто это все наяву? И палаты, и город? А мо­жет, он вовсе не так плох, как мне думалось? Ежели с умом за дело взяться, чай, не хуже других станет, — рассуждал утром Михаил Ярославич, лежа на пери­не. — Надо сегодня же все объехать да посмотреть, ка­кая она, Москва. Нет, сначала с посадником потолко­вать надо! Да я уж об этом на пиру с ним сговорился, — вспомнил князь, — небось ждет. Эх, хорошо встре­тил… А как меня слушали! Рты пооткрывали!»

Подумав о прошедшем дне, князь удовлетворенно улыбнулся, но вдруг его лицо омрачилось.