Много, много дней будешь ходить бессловесная. Даже с дочкой — несмышленышем — словом не обмолвишься. Молча станешь будить, одевать, провожать в садик и уходить на работу. И там будешь молчать. Потому что тебе будет долго казаться: сказанное слово — кощунство. И люди с тобой будут немногословны. Не станут расспросами — сочувствием — теребить твою рану. Лишь иногда, проводив тебя где-нибудь на улице долгим грустноватым взглядом, старухи вздохнут сочувственно:

— Солдатка…

И смысл в этом слове уже иной. Нет прежнего колючего озорства-насмешечки. Нет женской зависти. Закипели в нем печаль, неразмыканное горе.

Может быть, и быстрее бы все забылось, зарубцевалось. Но надо же было случиться! Как-то вечером к тебе в калитку постучался путник. Взглянула и обмерла: он! Он, твой Иван! С того света вернулся. Подбегаешь, вскрикиваешь и… отшатываешься. Нет, это не он. Прохожий. Просит воды напиться. В темноте многие люди похожи. И потом ты опять, уже сама того не желая, все будешь прислушиваться к скрипу калитки, льнуть к окну и буравить глазами полуночную темень. А на рассвете выйдешь опять на степную дорогу и, простоволосая, босая, исхудавшая, застынешь у кургана, как вон та верба, посаженная твоим мужем в день вашей свадьбы.

Уже, наверное, на второй или третий год ты придешь в себя. Заговоришь с людьми. Осмыслишь их сердечное сочувствие. И начнешь топить свое горе в заботах. В работе. Да, именно она, работа, станет для тебя и студеной, сбивающей пламень тоски водой, и женьшенем, и хлебом, и воздухом. Сама не заметишь, как пробежит еще год, другой, третий… И не ты, а опять-таки люди о тебе скажут:

— Трудно ей было, солдатке.

Вспомнят, и как ты всю зиму одна-одинешенька кормила всю скотину на ферме (мужики все были на фронте, а бабьих здоровых рук не хватало — ты же считалась молодой), и как ты на тех же коровах пахала поле. Сеяла. Ждала урожая. Косила.

А еще взглянув на тебя, словно впервые увидев, соседка вдруг качнет головой:

— До чего же ты постарела, Ивановна. Полиняла лицом.

И припомнит, какой невиданной красотой сияла ты когда-то на всю округу, как водила хороводы, как к тебе, будто на свет, шли хлопцы даже из соседних сел. Но тебе приглянулся один. Неприметный. Работящий. А главное — душевный. И любящий тебя до самозабвения.

Так и не нашлось замены твоему первому избраннику. Прошло столько лет, как он не вернулся, а такого не встретила. А ведь находились люди степенные. Порядочные. Но ты гнала от себя даже мысль, что кто-то должен заменить твоего Ивана. Так и жила солдаткой, отдавая все свое нерастраченное тепло сердца маленькому осколочку твоего Ивана — дочери.

Но теперь ты его не ждешь. Прости ее, солдат, за это. Но можно и не ждать, а быть верной. Потому что ты, Иван, уже не вернешься. Она знает. Так оно и есть.

Да и думки уже иные. Как-то мыла солдатка весной окна и неожиданно увидела себя в стекле. Увидела и ужаснулась. От прежней красы остались лишь робкие следы. Горько улыбнулась себе, немолодой, и словно устыдилась своего удивления: так и должно быть — годы-то, годы идут… Правда, годы не такие уж большие, и ты, конечно, не сразу привыкнешь к необратимой перемене. Но однажды ночью к тебе совсем неожиданно придет мысль: «Дочка уже в комсомол принята. Уже школу кончает. Об институте думает. Соседки о ее красоте заговорили…» Нет, годы свое берут. И грустно, и — хорошо! Тебе на смену идет твоя молодость. Растет, растет на спасенной солдатом земле его дочь. Дочь солдата.

А ее мать по-прежнему зовут солдаткой. И большой, святой смысл в том слове. Жена спасителя земли. Да она и сама спасительница и хозяйка земли, потому что обильно полила ее своими вдовьими слезами и рабочим потом. Может быть, потому и солона горсть той земли, если ее попробуешь на вкус и присмотришься, как среди комочков нет-нет да и взблеснут снеговой крупкой камешки неизвестной породы. То соль земли. Ее жизнь.

А сколько вас на Руси, мужественные солдатки! Преклонитесь же перед ними, люди! Все мы выстрадали нынешнее счастье. Но они — вдвойне. Они и жили, и трудились за двоих — за себя и за невернувшихся мужей. Они, матери детей без отцов, за двоих несут родительскую ношу. За двоих несут и вам, люди, свою любовь, добро и свет.

Так пусть же и для них дважды сильнее горят наши сердца!

Учение закончилось в субботу.

Доменным зноем дышало полинялое июньское небо. Листья платанов, чудом прижившихся по соседству с аэродромом, казались вырезанными из жести: душное безветрие. Прокаленные солнцепеком лица летчиков черны, изможденны, небриты. Сбрасывая на ходу набухшие потом парашютные лямки, все спешили в тень. Рудимов наскоро умылся под краном у ангара и отправился в парикмахерскую. Но едва бритва коснулась щетины висков, как за плечом услышал голос оповестителя:

— В штаб. Тревога.