— Да, Евгений Николаевич, жизнь — это сложная штука.

Деймон продолжал разглядывать свои руки. Лицо его, особенно у глазных проемов, было испещрено сизо-фиолетовыми ветками жилок. У шеи, уха, на щеках вился робкий старческий пушок. «Дряхлеет», — брезгливо подумал Примаков.

— Откройте же окно, Евгений Николаевич, — напомнил комдив, поднимаясь из-за стола, где неутомимо строчил уже шестой лист Кочарян. Комэск рывком отодвинул штору, повернул скрипучую задвижку, толкнул раму. В комнату хлынул свет. Слепящие блики заискрились в графине, скользнули по обветренному лицу Захария, вспыхнули на граненой звезде Героя, поблескивавшей на кителе Примакова.

На акации, пригретые весенним солнцепеком, надсадно свистели скворцы. Вкрадчивый ветер жадно допивал дождевые лужи. И вдруг в окно ворвался сквозняк, смахнул со стола исписанные Кочаряном листы.

Вошел Огнев.

— Товарищ генерал, прошу разрешения обратиться к подполковнику Примакову.

— У вас секреты?

— Секретов нет, — смутился лейтенант.

— Проходите.

Огнев подошел к стоявшим рядом генералу и подполковнику и в нерешительности проговорил:

— Я насчет первой очереди. Там, в воздухе, я вначале промахнулся… Только со второй очереди смог ударить.

Смерив тонкую, но по-молодому крепкую фигуру лейтенанта, комдив проговорил медленно, внушительно:

— Бить надо только с первого раза.

Переводя взгляд на Примакова, генерал многозначительно улыбнулся:

— Ну, а вам, Евгений Николаевич, можно и отдохнуть. Смотрите, какая погода! Кто умрет — жалеть будет, — генерал взял за локти подполковника и лейтенанта, подвел к окну.

Солнечный свет, вплеснувшись в комнату, разделил ее на две части: яркую и просторную — там, где сидел склоненный над бумагами самый старый в полку техник Кочарян и стояли смотревшие в окно командир дивизии, начальник политотдела, Примаков, Огнев; и темную — там, где жались к стенке венские стулья и виднелась сгорбленная фигура Эдгара Деймона. Угол, где недвижно сидел человек в скафандре, казался ночью.

На оборотной стороне старой штурманской карты, которую Нелюбов носил в планшете с войны, была нарисована богиня судьбы. Такой, какой представляли ее древние греки: с рогом изобилия и рулевым управлением, слепая. Кое-что Григорий от себя добавил. Неслась та незрячая мадонна вместе с ним на сверхзвуковом истребителе. Выражение ее лица менялось в зависимости от настроения хозяина карты. Два карандашных штриха — уголки губ опускались: богиня печалилась. Стирались те черточки и наносились новые — уголки губ кверху: фортуна улыбалась.

О рисунке знали немногие. О шутливой пословице автора — все. Встретив приятеля, он непременно интересовался:

— Как жизнь? — Независимо от ответа таинственно напоминал: — Благодари фортуну.

А сегодня его самого утешили той фразой. Утешили так, что он вначале не мог проронить ни слова. Лишь после паузы сказал вполголоса:

— Понимаю.

Он остановился посреди заснеженной аллеи городка. Стоял минуту-другую, расстегнув куртку и стянув, с шеи шарф. А потом валкий мужицкой походкой зашагал прямо в сугроб. Сгреб в горячие ладони охапку снега и поднес к лицу. В ноздри ударил пресный запах дождя и лугового ветра. Неужели снег пахнет? Он удивился своей мысли и плашмя упал в сугроб, как когда-то в детстве. Как нежен, как трогателен и как грустен запах оставшихся за спиной лет! И почему так редко посещает нас тот полузабытый запах?!

Нелюбов поднялся, повел медленным, раздумчивым взглядом. Сразу за аллеей начинается летное поле. Древнее поле. Первые наши самолеты с него стартовали. Сколько ветров, сколько снегов прошумело над тобой, летное поле! Твои первые пилоты тут деревья сажали. Вон как заматерела старая аллея. Может, где-то здесь и Валерия Чкалова акация покачивается, роняя с веток невесомый снег. А чуть подальше подковой городок окружила сирень. Сейчас она белым-бела, будто внезапно и дерзко зацвела в декабре. А летом от нее духовитым пожаром белоцвета пышет. Начальник гарнизона приказал ее охапками рвать и дарить всем, кто прилетает на аэродром: если сирень не отдаст старых лепестковых гроздьев, ей не родить новых.

Нет, он, Нелюбов, не сентиментален. Не те годы. Да и не та натура. Вот он стоит на вершине сугроба, широко расставив ноги, словно на палубе, — тяжелый, крупнолицый, с широченными бровями и мясистой складкой над переносицей. Во всей его фигуре — что-то от помора. И от крестьянина. Кажется, только что он закончил пахоту и, устало разогнув спину, озабоченно смотрит на поднятый плугом загон своим прозаично-деловым взглядом рабочего человека…

Кажется Нелюбову, что он до сих пор слышит глухой далекий голос: «Гриша… Гриша-а…» Хотелось уловить, что последует за этими словами. Но слова таяли, обрывались. Потом опять всплывали, как из глуби омута. Хотелось откликнуться: слышу, слышу. Но какая-то сила отнимала речь. И чьи-то зовущие слова, и искрящийся диск солнца за плексигласом — все стало гаснуть, отдаляться. А потом он увидел… рассвет. Медленный, беззвучный рассвет. Сизоватая стынь понемногу редела. И он подумал: «Странно — рассвет и солнце». Редеющая сизь стала теплеть, наливаться красками — лимонно-палевой, бирюзовой… И вдруг перед самыми зрачками заколыхался огненный шар. Солнце!

Григорий зажмурился от слепящих искр и повернул голову в сторону. Тут только расслышал внятно и осмысленно:

— Гриша, как меня слышишь?

— Хорошо.

— Самочувствие?

— В норме.

— Возвращаемся на аэродром.

Это говорил напарник.

Метнул Нелюбов взгляд на высотомер: 5000. И, словно на фотопленке, в памяти проступили подробности полета. Поднимались на высоту вдвоем: он, Нелюбов, и второй пилот — старый друг по училищу Игорь Хомутов. Стратосфера нужна была для испытания компенсирующего костюма. Надел его Григорий.