Например…

Пока, правда, подходящего примера не было, вернее, не было подходящего случая ее произнести.

Кругом памятника разбит сквер, играют дети. Дворцовый гренадер ходит с ружьем…

— Ваше превосходительство!

— Ну?

— Приехал барон Шиллинг.

— Проси!

— Между нами говоря, барон, — говорил министр, — я считаю это басней, тут была политическая подкладка. Просто я застал их… ну, вы понимаете, я был, разумеется, взбешен.

Говорю: «сударыня, я никому не навязывался»… И вдруг вижу, он подымает на меня револьвер… Это была ревность, просто ревность…

— А знаете, что он сказал в агонии?

Министр поморщился.

Он сказал: «Софочка — это судьба», и еще: «Ваше высочество, я его убил».

— О, бред умирающего!..

— Но, ваше превосходительство, прочтите это!

Серый листок, написанный рукой Павлика, выпал из большого конверта с печатью.

Мороз, Фурштадтская, лакеи, почтальон, женщина помните, помните?

«…Посвящение мое состоялось!»

Несколько раз министр прочел письмо, наконец, он поднял на барона изумленные глаза.

— Но… если показать это письмо кому следует, на арест герцога, пожалуй, теперь согласятся!

— Пожалуй! — процедил барон. И1 добавил несколько странным голосом: — Только следует поторопиться.

— Я сейчас же поеду. Эй! Автомобиль!

Министр уже надевал шубу, когда запыхавшийся курьер подал ему пакет.

Барсов разорвал конверт и пошатнулся…

Там был указ об отставке.

— Это уже не самодержавие, это деспотия!.. — в отчаянии воскликнул министр, падая на стул.

И тотчас ему представился полированный гранитный цоколь, на нем начертанные золотом эти слова…

— Кажется, я нашел свою историческую фразу, — горько улыбнулся господин экс-управляющий министерством.

Барон насвистывал какой-то марш.

Взгляните: пар над чашкой чая.

Какой прекрасный фимиам!.. [59]

Но поэт, восклицавший так, подразумевал, конечно, простой чайный пар над обыкновенной чашкой. А в руках Софочки и барона были лиловые, датские (Соренна au Danemark) изумительного фасона чашки, и разносился аромат чудесного цейлонского чая.

Софочка и барон тихо беседовали в полукруглом будуаре.

Софочка выглядела грустной. Она говорила томным шепотом:

— И металлургические, и железо-каменноугольные — все, все.

Барон утешал:

— И еще, Софочка, упадут.

— Какой ужас! Что смотрит Временное правительство?

— Ах, мы все разоримся.

Барон прихлебывал чай.

— Знаете, барон, — помолчав сказала Софочка, — я хочу уехать за границу. После смерти этого мальчика мне наш дом ужасен. Когда я остаюсь одна, мне страшно. Эти выстрелы — брр… расстегнутый ворот… Потом полиция, допрос… Я боюсь одна входить в кабинет.

— Ну, а со мной?

В кабинете все выглядело по-старому, только пол без ковра выглядел странно голым.

— Здесь, кажется, был ковер?

— Да, старинный, персидский. Помните, барон, вы говорили, что на восточных коврах незаметна кровь. Он был весь залит этой страшной кровью.

И Софочка расплакалась.

Барон, обняв ее, отвел обратно в будуар.

— София Павловна! — сказал он почти нежно. — Не плачьте. Вы живы. Вы молоды. И что же жалеть о ребенке, который умер здесь. Надо легко жить. Вот древние венецианцы знали, что раз кровь хорошо отмыта с только что совершивших убийство рук и руки эти белые, нежные, благоухают — значит, довольно помнить о крови. И наша жизнь не хрупка ли, как эта лиловая чашка. Она привезена издалека, очаровательна, и ее так легко разбить…

— Но вы философ, барон, — сказала Софочка, подымая тонкие подрисованные брови. — Как поэтично, наша жизнь — лиловая чашка.

— Это не моя мысль, Софочка, я слышал ее от своего друга, Джона Смоллуэйса.

— Я никогда не знала, что у вас есть такой друг. Кто же он?

— Мой двойник.

— Я не понимаю, барон, что вы хотите сказать?

— Ничего, Софочка, ровно ничего. Никакого Джона нет. Просто я пошутил. И я так давно не целовал вас.