Ночью Средиземное море теряет свой легкомысленный вид — оно торжественно и печально. «Бессонница мучает меня в последние годы», — пишет Эмилия Ленгтри. Что скрыто за этими словами, кто знает…

Залив, на котором лежит Ницца, называется «ангельским» — «Baie des Anges». Знаменитая набережная, по которой в сезон, от десяти утра до половины первого сплошной стеной толкутся «избранники судьбы» — американские миллионеры, индийские принцы, кинематографические звезды, чемпионы мира — называется английской — «Promenade des Anglais». Недавно Ниццу посетил советский журналист Борис Кушнер [68] и описал свои впечатления в «Красной Нови». Останавливаться на них нечего — обыкновеннейшая лакейская болтовня, не сдобренная хоть крупицей наблюдательности. Но этот Кушнер сделал забавную описку: «Baie des Anges» он перевел — английский залив.

Дело не в Кушнере, понятно. Ну, спутал советский эстет значение выписанных из лексикона слов, и Бог с ним. Перо «революционное» — что с него спрашивать. Но сама описка — находка, прелесть.

Вслушайтесь, в самом деле:

…Baie des Anges — Baie des Anglais. Promenade des anglais — Promenade des anges.

…Английский — ангельский.

…ангел — англичанин.

По Андрею Белому, как известно, случайных совпадений подобного рода не бывает. Совпадают согласные в двух разных словах — совпадают и «души» слов, их тайный истинный «вселенский» смысл.

Теории эти, признаюсь, казались мне всегда… как бы сказать… несколько спорными. Но на этот раз я поколебался…

В самом деле:

Promenade des anglais — Promenade des Anges…

…Ангельский — английский…

Честное слово, кажется, не так уж плоха «глоссолалия». Совпадают гласные? — Совпадают. А согласные? — Тоже. Ну, а «вселенский» смысл, «душа» слов? Совпадает и «душа». Прав Андрей Белый!

Ибо кто станет спорить, что в наши дни — «ангельский» и «английский» — почти синонимы. Говорю почти, чтобы быть точным: «английский» — то же самое, только немножко лучше. Есть еще «южно-американский» — это еще лучше.

Итак: Ницца лежит на берегу Английского залива. В ней есть широкая гранитная набережная, обсаженная пальмами — называющаяся «Promenade des Anges», потому что по ней в сезон от десяти утра до половины первого сплошной стеной прогуливаются ангелы небожители, слетевшие с той стороны Ламанша и из-за океана.

«Ангелы» слетаются после Рождества и улетают сейчас же после Карнавала — в начале марта.

Приезжают они все как-то сразу. К их приезду все подтягивается. На avenue de Verden ювелиры с грохотом скатывают свои железные ставни и снимают засовы. Хотя сезон в Ницце начинается с сентября и уже в октябре полно приезжих, но крупные ювелиры еще закрыты. К чему открываться? Разве публика, съезжающаяся до карнавала, покупает изумрудные колье, черную жемчужину в галстук ценой в миллион франков или бриллиант в тридцать пять каратов? Открытки она покупает и шкатулочки с надписью Souvenir de Nice. Стоит для нее беспокоиться?

Открываются два маленьких ночных, чрезвычайно дорогих дансинга «Perroquet» и «Maxim», где ангелы по ночам имеют обыкновение пить шампанское. На больших отелях густо вывешиваются огромные великобританские и американские флаги. Выезжают из гаражей и становятся по всем углам и перекресткам пятисоттысячные, сорокасильные ролс-ройсы — к услугам тех ангелов, которые не привезли с собой собственных машин. И у начала променада, как символ ангельской власти и английского блеска становится констебль-англичанин в настоящем «королевском» мундире — рослый, голубоглазый, светловолосый. Как это случилось, что на этой точке французской территории с декабря по март — распоряжается краснорожий «бобби» с белой палочкой в руке и маузером на боку — не знаю. Но он стоит, регулирует движение, покрикивает на шоферов и иногда вытягиваясь во фронт, козыряет какому-нибудь развалившемуся на сафьяновых подушках бритому старцу в мягкой рубашке и лохматом костюме.

«Ангелы» прибывают в Ниццу в особых «голубых» поездах. Поезда эти отличаются не только «ангельским» комфортом — ваннами, курительными, библиотеками и американскими барами, которыми они снабжены, но и тем, что с ними никогда не случаются столь частые на французских дорогах крушения.

С половины десятого утра Променад полон гуляющими. К одиннадцати их так много, что двигаться в этой толпе можно только черепашьим шагом. Не надо забывать о необходимых предосторожностях. Во-первых, карманы: на каждого принца или чемпиона мира здесь десять жуликов. Во-вторых, локти «ангелов». Почему-то чем ближе к «большому» сезону, тем больше толкаются на Променаде. Не извиняясь и галантно отскакивая, как французы на Больших Бульварах, а с точностью и тяжестью движущегося автомата. Англичанин или американец при встрече с вами ни за что не посторонится, ни-ни — он ждет, чтобы вы посторонились. Если вы не сделали этого — железный англо-саксонский локоть врезается в ваш бок, как таран. И все. Ни извинений, ни приподнятой шляпы, ни взгляда…

На первых порах это неприятно озадачивает. Но ненадолго — приспособиться нетрудно. Под железо направленного на вас локтя вы деликатно подставляете набалдашник палки или просто держите наготове собственный. Столкновение — но больно не вам, а великолепному автомату в крупно-клетчатом костюме. В однообразии утренней прогулки — даже небольшое развлечение.

С половины десятого Променад полон. Конец декабря — начало января. Солнце сияет, море резко-синего цвета bleu de Prusse [69] — в голубом сияющем воздухе белые стены дач и отелей кажутся особенно белыми, пыльные от рождения листья пальм особенно пыльными. Совсем не жарко, напротив — «только-только» в пиджак и шерстяной «шандайль», но от блеска, синевы, пальм, бел<ых> стен распространяется какая-то томительная одеревенелость, что-то от лежащей по другую сторону моря Африки. И чувствуешь от солнца и моря только усталость, к красоте только равнодушие…

Словом:

Да, как не вспомнить здесь этих стихов! Как не вспомнить, что лет пятьдесят назад под этими пальмами, над таким же морем — прогуливался старичок, седенький, прихрамывающий, с птичьим «ядовитым» личиком. Прогуливался, щурился, ежился, покашливал, размышлял о третьем Риме, рассеянно раскланивался с великосветскими знакомыми. И в книге приезжих какого-нибудь тогдашнего «Негреско» [71] стояло: Monsieur Tioutcheff.