Ингвар бережно спрятал драгоценную баклажку на груди. Сердце стучало часто, захлебываясь, словно его трепала лихоманка. Его снова бросило в пот, и он впервые почувствовал, насколько же ослабел, если задыхается и потеет от малейших усилий.

– Благодарствую, бабушка, – сказал он от всего сердца. – Ты мне вернула жизнь.

– Не знаю, – проворчала ведьма и добавила странно: – Может быть, отняла… Не вздумай вылакать по дороге! Как бы ни щемило, как бы ни горел в огне, потерпи, пока не увидишься с нею. Отвару тоже помощь надобна. Будешь тверд, подсобит. А слабым сами боги не помогут!

Как он ломился обратно, не помнил. Павка потом рассказывал, что как озверевший лось в весенний гон. Треск и топот бежали впереди его за версту. Сперва решили было, что лазутчики лазутчиками, а он случаем на бабку наткнулся да содеял что лихое, а теперь за ним ее кот гонится, а то и нетопыри клюют в темечко. Потом решили, что бабка клад указала, а он спешит вырыть, пока хозяйственный Асмунд не дознается.

Боян успел даже коней поймать, седлать начал. Молодой воевода всегда добивался того, за чем ходил, и гридни уже знали, что сейчас поскачут обратно.

Когда Ингвар показался из-за деревьев, Павка заливал костер, откинувшись назад и широко расставив ноги, а Боян уже повел коней встречь воеводе. Он с неодобрением оглянулся на Павку:

– Боги накажут за невежество!

– Поленятся, – оскалил зубы Павка в наглой усмешке. – Мы теперь у славян, а здесь боги ленивые.

– Боги долго терпят да больно бьют!

– То хазарские. А эти не мелочные, поди.

Ингвар, отводя взгляд, вскочил на подведенного ему коня, подобрал поводья. Гридни поспешно садились в седла. Захочет воевода сказать, отыскал ли следы, скажет сам. Но могет быть дело тайное, к примеру – узнать, что задумал хазарский каган.

Лесная дорога пугающе быстро бросалась под копыта, норовила ускользнуть на поворотах. Копыта стучали глухо, эхо тут же исчезало в дуплах и среди корявых ветвей. Дружинники резко бросали коней в стороны, следуя всем изгибам, прижимались к гривам, когда над головами проносились острые сучья, ветви хлестали по сапогам и конским бокам, но мчались так же стремительно, оставляя за собой запах свежей листвы и растоптанных на обочине тропы ягод.

Кони шли лихим наметом, радуясь, что темный лес остается за спиной, а впереди вот-вот вынырнет солнце, уже чувствуется его дыхание, луг, будет колодезная вода и сочный овес в кормушках. Ингвар незаметно, или думая, что делает незаметно, щупал баклажку, и сразу же сказывалось действие колдовского отвара: он чувствовал облегчение, чуть ли не щенячью радость.

Пир в тереме Ингвара продолжался, время от времени вспыхивая с новой силой, как костер, в который подбрасывают новые охапки хвороста. Под утро Ольха потихоньку ускользнула из-за стола. Ее все еще трясло, даже руки дрожали.

Да, замысел Ингвара и великого князя осуществился. Ее выдали замуж здесь, в плену. Вернее, обручили. Но мало надежды, что дальше что-то сорвется. Русы упорны и настойчивы во всем. Если она сама что-то не предпримет…

Но дело в том, подумала она смятенно, что ей самой не хочется ничего предпринимать. В плену из княгини превратилась сперва в женщину, которая борется за свободу, а теперь даже за свободу не бьется… Как-то незаметно вкралось желание ничего не делать, дождаться дня, когда этот бритоголовый с серьгой в левом ухе снова схватит ее сильными руками. Прижмет к груди, вопьется твердыми горячими губами в ее губы, что сразу же начинают таять, как воск.

Она ощутила, как горячая краска то ли удовольствия, то ли стыда снова прихлынула к щекам. «Что я делаю? – подумала она смятенно. – Я живу как простолюдинка». Это они слепо следуют своим желаниям. Они рабы не только князей, но и своих «хочу». А настоящие женщины позволяют себе лишь то, что не ранит их чести и достоинства. У них больше запретов. А она не только настоящая, но еще и княгиня! И пока еще не предавшая свой народ. Пока еще.

Отсутствие Ингвара она заметила на пиру сразу же, не удивилась. Его ненависть к ней, древлянке из враждебного племени, только усилилась после обручения, если там есть куда усиливаться. А великого князя возненавидит вовсе. Еще бы! О женитьбе не помышлял, а когда возжелает, то явно будет сватать царьградскую царевну, не меньше. Или из этой, как ее, Бухары. Сейчас либо пьет в одиночестве, чтобы ее не зреть, либо ускакал к девкам, чтобы полечили уязвленную гордость.

Она стиснула кулачки. Почему-то мысль, что этот враг ищет утешения у дворовых девок, пусть даже у боярских дочерей, ожгла, как вылетевший из костра уголек. Впрочем, разве он лучше других мужиков? И что бы он ни говорил о различии между мужчинами и мужиками, он ведет себя как простой мужик.

Сон не шел долго, несмотря на усталость. А когда забылась коротким неспокойным сном, и тогда ее пальцы сжимались, ноги подергивались, а губы складывались, словно пыталась выговорить чье-то имя.

Ее не тревожили, проснулась сама. Снизу доносился постоянный шум, там пели и плясали, звенело железо. Кто-то с кем-то дрался на мечах, на потеху или за что-то оскорбившись, слышались подбадривающие голоса.

Она сошла по другой лестнице, прокралась мимо распахнутых дверей главной палаты. Оттуда пахнуло таким мощным запахом вина, медовухи и браги, что Ольха пошатнулась. Еще и ароматом крепкого мужского пота: за столами трудились не менее усердно, чем на ратном поле.

На заднем дворе резали скот, потрошили птицу, жарили тут же на кострах, в очагах, пекли на камнях, жарили на вертелах. Зверята строго поучала молодую девку: