Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегда брал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для этого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по веревке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что там пачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.

С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва – это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину. А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских городах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилии выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаются величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ – быстрых, мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как у вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.

Воздух посвежел, легкие с удовольствием, жадно вбирают про запас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен и величав, как вчера – багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо еще долго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странное подобие вечера.

На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто с ребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина – кто-то задержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.

Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говорим вслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял или сидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил… Все человечество – это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире… да что там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вот сейчас очень остро вспомнился эпизод, когда я впервые очень остро ощутил, насколько я ценен, ибо только я, единственный из всех многочисленных «я», ощутил и познал истинную природу всего сущего, природу Бога, природу самого себя, ибо я и есть сын Бога и Бог одновременно, потому обязан принести людям истину, раскрыть им глаза…

…И тут же гаденький голос начал нашептывать, что ежели я сын Бога, то Бог тоже считает меня сверхценностью, он выделяет меня из всех прочих «я», которые еще не осознали истину и, скорее всего, никогда не осознают, проживут, аки животные, помрут и лишь унавозят собой землю. Но я сверхценность, Бог не даст мне погибнуть, ведь только я один знаю истину и, спустившись со скалы, сейчас понесу ее людям… Верю, ответил я тогда твердо, и сразу же гаденький голосок начал искушать броситься вниз со скалы, на которой я стоял вот так же, в раздумьях и в просветлении. Если я сын Бога, если я такая сверхценность, то Бог не даст мне погибнуть, подхватит, поставит у подножия невредимым, ибо он жаждет, чтобы я сказал человечеству правду о его истинной сущности, спас тем самым человечество, идущее к пропасти, указал верный путь…

Снизу раздалось резкое прерывистое завывание, у одной из припаркованных внизу машин сработала сигнализация. Я вздрогнул, мысли смешались, пришлось собрать их усилием воли. Да, я сейчас познаю истинную сущность Сверхсущества, именуемого в прошлые века Богом. Могу и я именовать его так, какая разница, пусть проходит как уважение к традициям, хотя просто в лом придумывать новые кликухи, и этот Бог сейчас явно выделяет меня, ибо только я нащупал единственно верный путь к Нему, я стремлюсь раскрыть всему человечеству глаза на истинную сущность Бога и на роль человечества в огромной задаче, которую поставил перед ним Бог…

Я свесился через перила. Двадцатый этаж, внизу асфальт. Если вдруг перевалюсь чуть сильнее, лететь всего несколько долгих секунд. Потом сильный удар и… мозги расплескаются на десятки шагов. Да и всего меня расплещет ой-ой-ой, буду как жаба, перееханная катком. И мое сверхгениальное открытие, моя сверхценная догадка, мое поистине божественное озарение погаснет вместе со мной?.. Останутся другие мои «я», в других телах, намного проще, озабоченные поисками самки, еды, нехитрых развлечений?

Вдруг представилось, что едва я начну падать, меня подхватят огромные широкие ладони… конечно, незримые, и мягко опустят внизу на асфальт. Или даже больше: вот начну перелезать через перила, а большая ласковая ладонь мягко загородит дорогу, толкнет обратно. Не может Бог допустить, чтобы погиб именно я, ибо только я знаю, только меня озарило…

Я невольно оглянулся, но на балконе я один. Никакого покрытого шерстью с рогами и хвостом рядом нет, никто не нашептывает льстивые слова, не соблазняет. Да, я уже в другом веке. Теперь и рай, и ад не разнесены на небеса и в подземелье, а собраны в самом человеке. И дьявол не прилетает издалека, а мы его носим постоянно в себе.

Неугасимый жар сжигал меня изнутри, как неостановимая болезнь, как чума. Перед глазами часто возникало лицо Тани, я всюду видел ее расширенные в удивлении глаза. Кулаки сжимались сами, я в бессилии спрашивал себя, что за наваждение, что за наказание…

В этом огне ковал строки, выгранивал, дабы смутно понятное мне стало ясным сперва для меня самого, потом для других. Для всех. Сейчас вот на экране, повторяя движения моих пальцев, идут строки: «Вся мощь наша будет брошена на науку, культуру и технику! И только на те, что возвышают человека, а не тешат в нем скота».

– Свет, – сказал я, и вспыхнувший в комнате огонь загнал тьму в углы, добил ее там и сжег начисто. – Да будет новый чистый свет…

От этой библейской или почти библейской фразы мысль метнулась к Богу, которого решили… ладно, я решил – в новом учении признавать, хотя и в ином облике. Итак, «Бог – бессмертен, человека создал по образу и подобию, но для себя бессмертие человек должен обрести сам». Где? Не в молитвах, ессно. Бессмертие достижимо только в пылающем жерле науки. Человек уже выковал бы себе бессмертие, если бы не отдавал свою мощь ублажению скота в себе, потаканию его прихотям.