Первое сентября надвигалось неумолимо, а Фильку просто преследовали дурные предзнаменования. Вначале он попал в неприятную ситуацию на Гончарке: ему необходимо было добраться до куста бузины, ягодами которой, из боевой плевательной трубки, можно было здорово ответить врагам из восьмого номера. Куст рос на крутом склоне Гончарной горы, куда, в то время, мусорные машины свозили «непищевые отходы», а точнее — бумагу, упаковки, железные банки и болванки. Не дотянувшись до боеприпасов всего несколько сантиметров, Филька поскользнулся на какой- то мерзости и кубарем покатился вниз. Земля и небо ритмично менялись местами, а вслед за ним гналась огромная консервная банка. Нет, по дороге встретились и другие острые и режущие предметы, но эта банка стремилась нанести наибольший ущерб Филькиному лицу. В результате, когда он совершил обратное восхождение от подножия горы до собственной квартиры, Верка чуть не сошла с ума, увидев в кухне окровавленного брата. Ей приходилось переживать по двум причинам: она отвечала за младшего и если после случая с троллейбусом получила взбучку от мамы портновской линейкой, то в данном случае трудно было представить себе степень наказания. Вторая причина была более мелочной — собственно жизнь и здоровье младшего брата, но к данному вопросу у Верки уже было своё отношение, и иногда ей самой хотелось нанести младшему родственнику травму, причём — существенную. Выручила Анна Абрамовна, которая с помощью перекиси и зелёнки выяснила степень повреждений, и сам Филька, который благородно сознался папе, что обманным путём ускользнул от старшей сестры. Результат этого мужского поступка заставил Филю долгие годы размышлять над вечной дилеммой: всегда ли необходимо быть честным и правдивым — к травмам лица и головы добавились синяки от офицерского ремня на нижней части тыльной стороны тела.

В то же самое время случилась и настоящая трагедия.

Строители завезли песок в один из рядом стоящих дворов. Чистый, жёлтый речной песочек. Детвора ринулась в кучу со своими лопатками и ведёрками и очень скоро обнаружила большой продолговатый предмет. О находке, по секрету, сообщили старшим пацанам, которые явились с молотком и отвёрткой и стали отбивать головку длинного цилиндра. Работа была тяжёлой, многим надоело это занятие, и они разошлись по другим важным делам. Остался Генка, его младший братишка, копавшийся в песке чуть поодаль, и еще один малолетний сапёр, имени которого так никто и не вспоминал впоследствии, потому что любое имя должно было иметь тело, а тела, как раз, и не осталось. Грохот рванувшего снаряда был слышен по всей округе. Слух о трагедии разнесся со скоростью осколков, а сами осколки лишили жизни ещё и младшего братишку Генки. Его самого Бог и Судьба охранили удивительным образом: за мгновение до взрыва он повернулся боком к боезаряду, и осколки так и пошли вдоль худенького тела — по касательной, не нанеся ни одной смертельной раны. Его младшему брату повезло меньше, хотя сидел он на метра три дальше от эпицентра взрыва.

В результате всей чреды событий многие родители, в том числе и Филькины, заточили отпрысков в узкое пространство комнат, с редкими выходами во двор — на час, но с регулярными поверками из окон. В гулком каменном мешке двора звучали разноголосые вопли матерей и бабушек:

— Вова! Будь под окном!

— Саша! Саша! Немедленно иди домой.

— Филя!!

К этому женскому хору подмешивались два баритона старьёвщика и точильщика:

— Вещь, вещь, старый вещь!

— Точу ножи — ножницы, пилы правлю..

Пилы правились, выбрасывались из окон тряпки и стоптанные башмаки, а тоскливое лето приближалось к одному из важнейших жизненных поворотов.

В конце августа, в один из вечеров, мама села за швейную машинку и лихо сочинила двухцветную «бобочку» из двух Веркиных жакетов. Уже сам процесс примерок и подгонок вызывал у Фили лютую ненависть к обновке, тем более, что он был совершенно уверен — все вокруг догадаются о происхождении исходных материалов, и ему не избежать насмешек. К Филькиному счастью и к финансовым трудностям семьи, в это время объявили о новых школьных правилах, по которым все должны были носить одинаковую школьную форму. Филе купили школьный костюм. Радости от общения с плохо скроенной и халтурно сшитой униформой он не получил, но это было терпимо.

Оставалось два дня.

Улегшись на раскладушку, Филя, по обыкновению, дождался, пока родители потушат свет, и накрывшись с головой, включил под одеялом мощный ручной фонарик, подарок дяди Павла. С помощью этого нехитрого трюка ему удавалось регулярно продлевать часы отхода ко сну — родственники были уверены в том, что он уже во власти дрёмы, а Филя продолжал читать. В эту ночь он с трудом переворачивал страницы толстого тома с изображениями истребителей, бомбардировщиков и прочего летающего оружия, представляя себе, как сам окажется за штурвалом «Яка» и, зайдя в хвост «Мессершмиту»:

— Та, та, та, та, та, та, та!

Под одеялом было очень неудобно совершать боевые развороты ладонью-истребителем и Филька рискнул откинуть одеяло в сторону. Луч прожектора вцепился в хвост его самолёта, и фашисты уже готовы были открыть зенитный огонь по его боевой машине, но в тёмном небе мелькнули какие-то странные огни и луч метнулся в сторону.

В этот момент раздался дикий грохот, и весь двор дома номер двенадцать озарился иссиня-жёлтой молнией. Филька не успел испугаться грохота, он испугался реакции мамы. С криком: «Война!» — она слетела с кровати и бросилась к спящим детям, выталкивая их в подвал- бомбоубежище, где все дети уже и сами бывали неоднократно, ибо там, в огромных бочках, солились детсадовские огурцы и мочёные яблоки, исчезновение некоторой части которых обычно оставалось незамеченным.

Но до бомбоубежища дело не дошло.

Повторные вспышки молний и огни из-под крыши трансформатора нарисовали прозаическую картину прохудившегося покрытия подстанции и сильнейшего короткого замыкания, случившегося после проливного дождя.

Ночь была увлекательной, хотя и страшной. На улице орали пожарные машины, во дворе орали друг другу пожарники, предупреждая о том, что воду лить ещё нельзя, матерились электрики, которые орали о том, что тушить уже можно, что подстанцию «отрубили». Не понятно для чего громче всех вопил дворник Гаркуша, требуя от жильцов «закрытия окон».

Мама тихо плакала, накрыв худые голые плечи серым пушистым платком, а папа капал в рюмку вонючие валерьяновые капли и заставлял маму пить эту гадость.

На следующий день по всему дому сновали тихие дядьки в серых костюмах и о чём — то негромко беседовали с каждым жильцом. По двору гулял запах гари, и расползались черные грязные озёра воды. Потом, на вечерней сходке, Алик-боцман объявил, что «мусора шили дело о вредительстве», но он был в эту ночь в вытрезвителе, муж Розы Марковны в тюрьме, и, ко всем другим алиби, Гаркуша написал бумагу, где заверил органы, что крыша трансформаторной будки не смолилась три года, о чём он «сообчал управдому рание». Неизвестны были мотивы героического поступка обычно вредного Гаркуши, но Алик зазвал его вечером в круг у старой липы, налил ему стакан «Белого крепкого», а потом — второй, что было равносильно медали.