Музыка Исаака Максимовича Дунаевского была логическим продолжением творчества его предков — мелодичная, динамичная, легко запоминающаяся, она сразу превращалась в шлягер и вязла в зубах у каждого слушателя. Труднее было с актерами, которые привыкли к опереточной школе вокала и с трудом осваивали нюансы пения в микрофон. Они долго не могли освоить новую школу подачи звука, что, впрочем, не составило труда для Фила. Он то, как и все актеры — американцы, привык к встроенным в воротники микрофонам и плотной фонограмме в звуковых колонках. Фил с удовольствием пел, успевая при этом лихо рубиться с гвардейцами и вести учтивые диалоги с царственными особами.

Роль кардинала Ришелье досталась Виталику. На одной из репетиций Филимон запутался в ударениях чужого для него русского языка, и сановный персонаж немедленно это подчеркнул:

— Скажите шевалье, на каком языке говорят в Гаскони? — подкузьмил он партнера.

— На английском, Ваше Преосвящество! — не моргнув глазом отреагировал Фил.

— Но это же Франция! Вас, видно, плохо учили не только географии, но и патриотизму! — округлил глаза провокатор, а В. В., сидящий в полутемном зале, выдвинул подбородок до стоящего впереди кресла.

— У нас, в Гаскони, Ваше Преосвященство, — еще стремительнее ответил Фил, — учат проявлять патриотизм не языком, а шпагой! А география нам не нужна, потому что все, что мы еще не присоединили к Гаскони сегодня, мы прихватим в ближайшее время!

Он выдернул шпагу из ножен и проделал несколько ловких трюков с оружием, поставив весьма жирную точку в диалоге.

Виталик не выдержал предложенной игры и раскололся, обратившись в зал:

— Ну, вы видите, Вольдемар Вольдемарович, какие перлы импровизации!

— Смотрите, не переусердствуйте, — выплыла к авансцене челюсть постановщика, — из Бастилии люди умудрялись убежать, а из Лукьяновской тюрьмы, по статистике, значительно реже. Можете простудиться в одиночной камере.

— А как же свобода слова? — не унимался Виталик.

— Вы неправильно готовите себя к роли, — невозмутимо отреагровал режиссер, — вы не должны думать о демократических свободах, готовясь играть интригана и тирана. Если хотите иметь свободу слова, то я переведу вас на роль Планше! Тем, чьи слова ничего не решают, всегда было позволено говорить все, что им пожелается!

— Всем молчать! — строго прикрикнул на постановщика Виталик. — Не сметь спорить с кардиналом!

— Это уже ближе, — ласково кивнул шутнику В.В. и протянул руку Филимону. — Импровизации по тексту разрешаются только гасконцам!

Уже на последних репетициях в зале собиралось много народу, а в премьеру был катастрофический аншлаг. Главный администратор выкурила в этот день не одну, а две пачки папирос, но не смогла, все равно, усадить всех значительных гостей на приличные места. Что же касается родственников, знакомых и студентов театрального института, то они просачивались в здание театра по всем подпольным каналам. В результате были забиты все осветительные ложи, в оркестре сидел двойной состав исполнителей, а в проходе негде было упасть даже сушеному яблоку.

Филимон ненавидел предпремьерные часы. В эти оставшиеся мгновения до выхода на сцену с актерами происходят всевозможные глупости: теряются страницы роли, отрываются пуговицы на новенькой рубашке и ломаются каблуки на подошвах сапог, выясняется, что реквизиторы положили пистолет на стол не тому, кто должен стрелять, а тому, кто должен быть убитым. Обязательно застревает в потоке машин примадонна, а когда появляется, и начинается скандал с одеванием, то ей обязательно жгут волосы перегретым феном. За кулисами царит нервный шепот и истерические вспышки исправления последних недостатков.

Внешне невозмутимыми остаются лишь оркестранты: им то что, сидят в глубоком окопе, но и в оркестровой яме лопаются лампочки на пюпитрах за пять минут до занавеса.

Но, все равно, приходит назначенное время. Помощник режиссера вызвает всех на сцену, и тут прибегает за кулисы администратор, который рвет на себе последние волосы и умоляет задержать начало спектакля на пять минут. Пять минут заканчиваются через все пятнадцать. В зале начинаются раздраженные аплодисменты, и тогда к помощнику режиссера влетает разъяренный постановщик с вопросом: «Какого...»

И тогда дают занавес.

Премьера, обычно, проходит в какой-то дымке, словно в пьяном или любовном угаре. Срабатывают автоматизм профессионалов и наработки на репетициях. Нет, все все делают хорошо, но торопясь к результату. Радость процесса приходит позднее, когда ты начинаешь слышать реакцию зала, когда четко определяешь кульминационные места восприятия твоей роли, когда ощущаешь внимание зрителя как вполне осязаемое физическое поле и начинаешь управлять этим полем. Когда общая масса в зрительном зале превращается в хорошо различимые конкректные лица, и ты находишь именно те, которые излучают основной компонент удачи тетрального спектакля — сопереживание.