Действительно, притихшие было бабы снова сцепились. Ивану надоело слушать, стало невмочь. Унять их словами, он знал по опыту, что не может — не слушают, а еще как-нибудь поступить построже, как у других: «в рыло» или «за хвост, да об угол», он стыдился… Человек он был вообще смирный, кое-что понимающий, не совсем «серый», учившийся когда-то давно в той школе, где теперь учится его сын. Он не забыл грамоту и сейчас очень любознателен, любит читать «ведомости» и книжки…

— Уйти куда-нибудь, — сказал он и слез с печи.

— Ты куда это снарядился-то? — спросила Макрида, видя, что он надевает полушубок. — Что ты от дому-то повадился бегать?.. Каки-таки дела у тебя завелись, а? Ты быка-то бы хлопотал продать… Чего он стоит, корм жрет? Корми не дорми, а цена все ему одна…

— Успеешь нарядиться-то, было бы во что! — сказал Иван, сердито хмурясь. — Что ж, вас тут слушать, собак, как вы грызетесь с утра до ночи?.. Вы мне всю голову вскружили, проклятые!

— А ты бы, хороший хозяин дому, взял бы да унял сестрицу-то свою! Что ты ей волю-то больно дал, а? Сидела бы уж, коли бог убил, смирно… ела бы хлеб, благодарна бы была, что кормят!.. А она, накося, кто-ста я?.. Я вот ей, коли уему не дашь, когда-нибудь горб-то сшибу поленом!.. Я ее выучу, суку! Вы-ы-учу! Будет она у меня по одной половичке ходить… бу-удет! Я ей когда-нибудь, дождется, из души три души сделаю! Истинный господь!..

— Накося, вот чего не хошь ли? — закричала позеленевшая золовка. — Накося, выкуси, мокрохвостая! Я те самое топором зарублю… тронь только!

Иван надел шапку, плюнул, выругался и вышел, хлопнув дверью.

Он вышел на крыльцо и остановился здесь, не зная, куда итти.

Село было большое — в две слободы, с трактиром, казенкой, волостным правлением, школой, но смотрело своей убогой, точно оборванец-пропойца на морозе, стройкой до крайности тоскливо и печально. Хороших изб было мало, и они резко выделялись среди плохих, еще больше оттеняя своим видом их убогость.

Там, где стояла Иванова изба, третья от края, все было тихо… тихо было и дальше. Только оттуда, где были казенка и рядом трактир, доносились глухо и как-то жалобно звуки гармоники.

Около трактира и казенки постоянно, в праздник и будни, толкался народ. Трактир, низкое, грязное, старое, смрадное строение, постоянно был полон.

Трактирщик, пожилой человек, похожий на поджарого голодного волка и с глазами, как у волка, по прозвищу «Чалый», торговал прежде, до открытия казенок, водкой и старался всеми способами приучать к себе народ. Дела у него шли ходко. Он не стеснялся и, помимо денег, брал все, что ни принеси.

Какие-то бесприютные оборванцы служили у него «из-за хлеба» за половых и за работников. Сам он не стоял за буфетом (для этого у него был человек), а сидел за столом поблизости и постоянно с кем-нибудь пил чай, вливая его в себя, как в бездонную бочку, и зорко наблюдал за тем, что делалось в трактире. Как только его волчьи глаза замечали, что какой-нибудь пьяный чересчур «расплелся» или зашумел, он поднимался с места, подходил к нему, молча и необыкновенно серьезно, просто брал за шиворот, вытаскивал за дверь на улицу и здесь, с каким-то особенным зверским удовольствием, дав обязательных, как он выражался, «три раза по рылу», прогонял от трактира прочь, «указывал дорогу».

У него была при трактире и лавка, которой заведывала жена его, такая же, как и он, поджарая и готовая за деньги продать душу.

В лавке этой обмеривали, обвешивали, «всучали» втридорога самый дешевый и дрянной товаришко. Редкий из покупателей не был должен в эту лавку. Редко кто мог постоянно брать «на чистые деньги» и выбирать товар по желанию. Должники поневоле молчали и брали, что дают, выслушивая еще вдобавок попреки и ругательства.

Иван тоже был должен в лавку рубля два, и поэтому давно уже не был в трактире, куда ходил, бывало, почитать листок.

Листок этот, засаленный, измятый, он обыкновенно прочитывал весь с начала до конца и постоянно вслух, не стесняясь тем, есть или нет около него слушатели. Он с одинаковым интересом читал своим монотонно-глухим голосом и хронику, и думские отчеты, и объявления.

Плохо знавший грамоту трактирщик часто садился около него и, наклонив немного на бок голову и глядя исподлобья своими волчьими глазами, внимательно слушал, интересуясь больше всего «почем? как цена?» да еще Думой.

Дума, впрочем, интересовала его не тем, что там говорилось и делалось (на это он давно махнул рукой), а тем, «за что люди такие деньги получают?» Он никак не мог примириться с тем, что депутатам платят по десять рублей в день.

— За что? — спрашивал он. — А?.. Скажи ты мне на милость, за что? За каки дела, а?.. Десять целковых на день, а!.. Уму надыть рехнуться… Вот бы меня туды — нажил бы копейку!.. Десять целковых, а!.. Сидит, дурак, с позволенья сказать, трет своей н-естоящей-то головой кресло, молчит, слова сказать боится, рта разинуть, а ему за это красная… Грязной бы метлой оттуда, ей-богу! Дума, хы!.. На кой она?.. Кака от нее польза? С Думой ли, без Думы ли — жизнь наша все одна, перемен нету.

И, рассердившись и «кидая» по сторонам глазами, сейчас же переходил на свой любимый предмет: