— Думщики-выдумщики! Вот тоже взять казенку эту, чтоб она провалилась в преисподнюю вместе с тем, кто ее и выдумал-то! Кака от нее, скажи ты мне на милость, тоже польза, а? Насмешка над народом, боле никаких!.. Жри, как сукин сын, на улице из горлышка за свои за кровные-то!.. Придет праздничек христов — заперто. Где бы, глядишь, выпил на досуге для праздника, ан нет — тпрусь, бычок, а то продам — заперто! А бывалочка-то, а? Пришел эта, сел за стол, все честь-честью, не по-собачьи, не украдкой, выпил, закусил, чайку попил, посидел… Любота, глядишь, как время-то провели!.. А теперича… тьфу! Глотнет из горлышка украдкой, аки вор какой, очумеет, лезет на стену… А, да что уж говорить-то, дери их чорт!..

Сам Иван пил водку редко и умеренно. Делал он так не потому, что она ему не нравилась, а потому, что действовала на него как-то не так, как на других, а совсем иначе. Из кроткого, смирного, не любившего много говорить человека он делался зверем, начинал кричать, ругаться, приставать ко всякому, лезть туда, куда в трезвом виде его нельзя было затащить насильно, а проснувшись утром, ничего не помнил и испытывал большую душевную муку и стыд, когда ему, трезвому, рассказывали про его безобразия. Дня два-три он стыдился и показываться на улицу, думая, что все глядят на него, говорят про него и осуждают.

Несколько раз в душе он давал себе слово не пить вовсе, но не сдерживал слова: хотя и редко, но «ошибался», и еще больше после этого страдал.

На него по временам как-то неожиданно, ни с того ни с чего, как он сам выражался, «накатывало» что-то такое, чего он не мог объяснить… Какая-то не скука, а что-то гораздо худшее — невыносимая душевная боль, от которой все, начиная с самого себя, казалось противным, чужим и ненужным. В это время он ходил, как помешанный, «очумелый», как говорила жена, и готов был наложить на себя руки…

Стоя на крыльце, слыша сквозь стену, как дома после его ухода еще пуще начали ругаться и кричать бабы, бесцельно поглядывая по сторонам, не зная, куда итти, Иван вдруг почувствовал, что к нему «подкатывает». Он испугался и, желая ободрить себя, встряхнулся, повел плечами, точно желая сбросить что-то, и проговорил:

— Чего это я на себя напускаю-то?.. Авось, чай, никого не убил, не украл… Чего всамделе?.. Пойду вот к куму, посижу, поговорю, а завтра, бог даст, за работу возьмусь… дровишки в город свезу… дурь-то, глядишь, и сойдет… Пойду к куму.

Он спустился с крыльца и, пройдя по тропинке на дорогу, отправился по ней вдоль села в гору, туда, где были трактир, казенка, волость и школа.

Кум жил неподалеку от школы. Изба его — старая, черная, обложенная на зиму для тепла осокой — стояла рядом с небольшим, недавно построенным, крытым железом домиком, в котором проживал вдвоем с женой разбогатевший в Москве и теперь приехавший «на спокой» к себе на родину мужик Семен Филатыч Шмаков.

Этот Семен Филатыч от безделья и имея деньги «пил мертвой чашей». Иван был «вхож» к нему и, когда Семен Филатыч бывал в своем виде (что, впрочем, случалось редко), подолгу и по душам беседовал с ним…

«Посижу вот у кума, — подумал Иван, проходя мимо домика, на подоконниках которого виднелись горшки с геранью и висели кисейные занавески, — зайду сюды… давно не был…»

Поровнявшись с избой кума, он свернул с дороги и по тропинке прошел к воротам, выходившим сбоку на улицу. Толкнув калитку, он вошел сначала на низкий, полутемный двор, а затем по ступенькам на мост и отворил дверь в избу.

— Ишь ты, со свету-то не видать ничего! — сказал он. — Живы ли вы тут? Здорово живете, с праздником! А где ж кум-то?..

— Вон он на печке… возьми его! — сердито и неохотно ответила кормившая грудью ребенка худощавая, с тонкими губами, некрасивая баба.

— Ты, что ль, кум? — раздался с печки голос.

— Я, с праздничком!

— Спасибо… И тебя также.

— У кого-нибудь праздник, — сказала баба. — Люди празднуют, а у нас все одно, все горе да забота… Не прохлебаешь!..

Она подхватила на руки насосавшегося ребенка и положила его в качку.

— У нас все одно, — повторила она, — не до праздников… Живем, как оглашенные, просвету себе не видим.

— Что такое? — спросил Иван — Аль что вышло?..

Баба промолчала и сердито начала качать качку так, что ребенок стал в ней подскакивать и громко закричал.

В это время с печки спустился хозяин, Терентий, не старый еще, но какой-то общипанный мужик, с выражением не то испуга, не то глупости на лице.

— Здорово, кум! — сказал он осипшим голосом. — Что скажешь хорошенького?.. Садись… А у меня, друг, опять не слава богу.

— Что такое?..

— Да что, родной, с коровой что-то попритчилось… третьи сутки пошли, не пьет, не ест… аки стень стала… щепа!.. Спаси бог, боюсь, не издохла бы, вон как надысь у Антохи… Что станешь тоды делать! Петля… зарез!..