Иван опять по тропочке прошел на дорогу.

Сверху по улице, от трактира, ему навстречу шел молодой малый в короткой куртке. В руках у него была большая с ремнем через плечо гармонья «ливинка». Он шел, играл на ней и пел.

Иван остановился послушать,

напевал малый и это же самое повторял на гармонии.

Поровнявшись с Иваном, он остановился, приподнял левой рукой шапку и сказал:

— Здорово, дядя Иван! Чего стоишь, на морозе ждешь?

— Да так вот стою, — ответил Ивган. — Не знаю, кудя итти.

— Ступай к Чалому, — сказал малый, — там народу — страсть!..

— Много? — переспросил Иван.

— Страсть… сесть негде… все столы заняты…

— А ты что ж ушел?

— Да что ушел… денег нет — уйдешь…

Он опять так же поправил на голове шапку и, отойдя от Ивана шагов на пять, заиграл и громко запел.

«Ишь ты, — сказал про себя с какой-то затаенной завистью Иван, — ему и горя мало, весело! И я ведь допрежь когда-то так же вот хаживал, тоже было дело… а теперича вот… н-да!»

Он постоял еще с минуту на дороге, озираясь по сторонам, сам не зная, чего нужно, чувствуя только, что у него на сердце лег какой-то тяжелый холодный камень и давит его с каждой минутой все сильнее и сильнее.

«Пойду к Филатычу, — подумал он, — посижу, может, не разгуляюсь ли. Что это, господи, со мной делается такое?.. Свет белый не мил!.. Экай карактер подлый — сам себе не рад!.. Пойду!»

Он повернул назад и направился к новенькому, крытому железом, веселому с виду домику.

Взойдя на крыльцо, он хотел было постучать, да увидал, что дверь не заперта, и вошел так.

Постояв немного в светлых и чистых сенцах около обитой новой клеенкой двери, послушав и ничего не слыша, дернул за скобку и отворил дверь. На двери по ту сторону был приделан звонок, который громко и как-то по-чудному часто задребезжал.

Иван очутился в кухне, где все было грязно и неряшливо. Он остановился у порога и подождал, слушая.

— Кто тама? — раздался откуда-то из-за глухой перегородки женский сердитый голос.

— Я.

— Да кто я-то?

— Я… Иван… Цыдилин Иван.

— А-а-а!.. Сейчас!..

Дверь отворилась, и на пороге показалась толстая, рыхлая баба.

— Матрене Васильевне, — поклонился Иван, — здравствуйте… с праздником!..

— Спасибо, — ответила женщина и, отойдя от двери, тяжело и грузно опустилась на табуретку. — Ох, родной ты мой, какой уж праздник… грех один!

— Семен Филатыч, а? — спросил Иван.

Баба вместо ответа махнула рукой так выразительно, что Иван сразу понял, в чем дело.

— Давно ли? — спросил он.

— За неделю до рождества начал… жрет и жрет, жрет и жрет. А я-то через это каку муку несу!.. Истинный господь, ни одна мученица того не видала, что я вижу! Поди, вон на него погляди, полюбуйся.

— Да что ж мне ходить? Беспокойство одно!

— Ничего… поди… может, он с тобой-то как-нибудь не образумится ли?.. Измучил меня! Лается, лежит, как собака на цепи… Пойдем-кась!

Она поднялась с табуретки и, отворив дверь в комнату, сказала:

— Иди… ничего… Оставь шапку-то здеся… положь вон на стол…

Иван вошел в комнату. Здесь тоже все было не прибрано и в беспорядке. На столе стоял самовар и грязная посуда. По стенам висели, как попало, фотографические карточки и две картины в золоченых багетовых рамах, изображавшие: одна — Иоанна Кронштадтского с крестником, а другая — какую-то «баталию» из русско-японской войны.

Комната разделялась перегородкой на две половины, и из другой половины, где спали хозяева, слышался храп и сопенье. Там в настоящую минуту находился «сам» загулявший Семен Филатыч.

Третья неделя подходила к концу, как он запил.

Сначала он уходил в трактир, к Чалому и пил там на народе, теперь же ослаб, не мог уходить и «жрал», по выражению жены, у себя дома, валяясь с утра до ночи на грязной постели, страшный, совершенно потерявший «лик» человеческий, и осипшим, глухим, точно в пустую бочку, голосом сквернословил.

Около его «логовища», как говорила жена, стояла табуретка, а на ней бутылка, стаканчик «лафитничек» и соленые огурцы.

Через самые короткие промежутки времени он наполнял «лафитничек», выпивал, жевал огурец, плевался и начинал приставать к жене, служившей мишенью для его ругательств.

Ругались они, собственно говоря, оба (жена тоже не оставалась в долгу) и, ругаясь, называли друг дружку на «вы». «Вы, Семен Филатыч», «Вы, Матрена Васильевна».

Со стороны как-то чудно и смешно было слушать их.