Шрифт:
А вот другая, сугубо партийная запись: «Июнь 1964 года. Никак не могу отделаться от фамилии исключенного сегодня из партии на бюро Алексеева. Иной раз, когда принимается такое решение, факт забывается, или, может быть, так не тревожит тебя, как этот случай. Бросилось в глаза — лицо, небольших размеров глаза, они как-то мрачно выглядывали из подсиненных орбит. Здорово заметна небритость. Смотрит прямо. Подал заявление на бюро, хотя его при рассмотрении п/о (первичной организации — автор) взял и порвал. Мотив — я отсталый, мне в партии делать нечего. С квартирой не решается вопрос. Зарплата мала (110 руб. при 6–классном образовании). Работает пом. кузнеца на СРЗ. Озлоблен страшно. Не платит парт, взносы. На замечания реагирует бурно, дерзко, даже грубо. В принципе, вопрос поставлен об исключении его из партии правильно. Но во всем этом меня беспокоит другое. Что случилось с человеком? Вступал в партию в 1960 году, это было три года тому назад… Работал в Магаданской области. Был даже членом райкома партии, и вдруг — такой резкий поворот. Разрыв. Злоба. Что случилось с человеком? Под чье попал влияние? Или он случайный человек? Где ответы на все эти вопросы? Решил пригласить его на беседу. Может быть, удастся именно в откровенном разговоре найти истину. 29–го года рождения. Это же ведь наш, советский человек!..»
В его дневниковых записях, заполненных торопливым, но красивым разборчивым почерком, немало философских размышлений, как говорится, мыслей вслух, вслед за услышанным, увиденным или прочитанным.
«Никак не могу толком успокоиться после прочитанной статьи в газете «Известия», в которой развенчивается Пырьев (известный кинорежиссер — автор). Не слишком ли мы много хлопаем в ладоши? Еще учится в ГИТИСЕ или каком-нибудь театральном, а мы уже спешим предсказать (мы, я имею, они…) ей или ему будущее. Обложки журналов «Советский экран», «Смена» и др. любезно представляются этим, только еще начинающимся теплиться звездам.
А такой же по возрасту молодой физик или исследователь глубин Вселенной остается в тени наших повседневных будней; или рядовой рабочий, закончивший заочно технический вуз, перевыполняющий нормы, не удостаивается даже любительской фотографии по месту его работы или в какой-нибудь стенной газете.
Вот и смотрит гитисовец на рабочего человека как на невеликое существо, на человека, который не может стоять с ним вровень на общественной площадке. Он же ведь светило или светильник для светила! Большой человек Пырьев — народный артист, известный народу. А одинок ли он в своем моральном падении? А Николай Вирта? А Сергей Гурзо, приехавший на Дальний Восток на гастроли и вышедший на сцену в пьяном виде? И один, и другой?! А целая сборная команда страны по водному поло? Мы много воздаем им почестей. Мы сами им медленно создаем воздушную подушку, и они начинают потихоньку «парить», приподняв воротники модных пальто или плащей, надвинув небрежно ультрасовременные кепи! Ведь наши газеты подчас захлебываются от восторга, умения, усердия — Виктор Понедельник (известный советский футболист — автор) ударил не правой, а левой ногой… И в то же время тысячи беззаветно служащих великому делу партии, которым не присвоено звание народных, или не показаны вообще, или показаны скромно, между прочим. Они делают свое дело, оставаясь незамеченными. Среди них нет звезд».
Пожалуй, самое интересное и сокровенное в документах и его семейном архиве, который бережно хранится на Морской, 4 (Швыдков жил в той самой квартире, где некогда жил я с семьей и откуда мне суждено было «по воле партии» отправиться в «ссылку» на Тмутаракань), дневниковые записи. Здесь многому удивляешься и поражаешься кругу интересов автора записей. Рабочие будни, депутатские заботы, посещения предприятий, встречи с рабочими коллективами — и вдруг лирика: «Завтра на работу. Вечером посмотрел фильм «Москва — Генуя». Сделан здорово! Оставляет впечатление. Чичерин, Литвинов, Красин — люди, овеянные легендой!..
Закончил повесть Ю. Германа «Операция «Новый год». Разговор идет о работе госбезопасности в тылу в тяжелые дни 42–43–го годов. Написано просто, четко, лаконично и очень доходчивым языком. Рядовая, будничная работа, за которую «ни чином не повысили, ни орденом не наградили». А сколько в ней героики, риска, доверия к людям. Как-то проникаешься особым уважением к доселе неизвестным, а по сути, героическим делам.
Все-таки, уметь хорошо писать — это здорово!»
Понимая, что бесконечно цитировать дневник — непозволительная роскошь, все же для создания полного портрета Швыдкова, партийца и лирика, не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну запись:
«Уже много раз, работая «первым» в Туапсе, я давал себе клятвенное обещание — вести дневник. Но ни одного года не довел до конца и как потом было жаль, что не записал о встречах с интересными людьми, не сделал пометок об интересных делах и мыслях. Казнил себя, терзал не раз… а результат тот же. Вот и сейчас, преисполненный мыслями и чувствами, сажусь (как много раз…) за 1968 год.
Надо же в конце концов проявить свой норов и довести дело до конца! А что если дать клятву на этой изначальной странице? Связать себя по рукам и ногам своей же собственною совестью? А, может быть, не надо? Может, просто взять себя в руки и писать, писать… Попробую без клятвы, а то ведь может случиться, как в одном из стихотворений:
Время
Приехал друг в родимые края. Зайдя ко мне, дивился он немало: — А где лозинка тонкая твоя?.. Что? Этой яблоней цветущей стала?! Белым — бела! Что это в самом деле?! Ведь, кажется, недолгий срок протек… Он не заметил, что за этот срок И я и он — мы тоже — побелели».4
Удивительно! Вот уже чего не знал и даже не подозревал, работая с Яковом Григорьевичем рядом многие годы, хотя догадывался, что внешне суровый, по крайней мере, строгий человек, каким на людях был Швыдков, столь сентиментален и душевно уязвим. Догадывался по некоторым, вроде бы незначительным, но в то же время существенным деталям. Однажды накануне отчетно — выборной комсомольской конференции я, первый секретарь горкома ВЛКСМ, в нерешительности потоптавшись у двери Швыдкова, зашел посоветоваться. Нерешительность моя объяснялась моей же несерьезностью: собирался начать конференцию знаменитыми аккордами из Первого концерта для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского. Мне казалось, что эти вдохновенные аккорды сделают свое священное дело: делегатов, в общем-то, простых молодых людей, рабочих — цементников, докеров, слесарей и монтажников, рыбаков, школьников и студентов окрылит и как бы приподнимет над обыденностью светлая и возвышенная музыка.
— Вы что, с ума сошли? — без злости сказал мне Григорий Егорович Тарсуков, второй секретарь горкома партии, покачивая красивой седеющей головой. Седина украшала его, придавая благообразный, интеллигентный, но какой-то холодный, неживой вид его мраморному лицу. К нему за советом я зашел раньше.
— Присаживайтесь, давайте с вами порассуждаем… Чайковский — вроде бы и неплохо, но на комсомольской конференции?! Начинать надо с «Интернационала», конечно! Потом, Чайковский — белогвардейский композитор! А кто пианист? Вот, смотрите, на пластинке написано: Эмиль Гиллельс! Да вы что, спятили?! Заберите пластинку и забудьте! До свидания!