— Ты знаешь, вчера идем с товарищем ученым, который из Краснодара, по территории склада, слышу, бабахнуло в горах. Я сразу о тебе подумал. Не случилось ли чего?

— Да ну — у! — усмехнулся Андрей. — Мы же не дурные. Мы знаем, как обращаться. Ты что забыл, что меня минеры — взрывники с собой даже берут…

— Не забыл. Но мало ли что! Прошу тебя — поосторожней. У меня уже сердце изболелось… — Петр погладил рукой левую часть груди. — Чует мое сердце… — он говорил еще что-то, глядя в юное, бесстрастное лицо сына и почему-то понимая, что его эти уговоры напрасны, что сын в душе посмеивается над ним, над его страхами. — Вы же любимые мои сыны. Если с вами что случится, я не переживу…

Андрей ядовито хмыкнул. И хотя ничего не сказал, но ясно было, что кроется за его ухмылкой. Мол, если ты так печешься о нас, почему ушел от нас? Петр виновато утнулся. Андрею, видно, жаль стало этого большого, седого, как лунь, человека, который ему отец, но который почему-то живет не с ними, а здесь, в чужом доме.

— Ничего со мной не случится, папа. Не бойся, — он встал из-за стола. — Ты меня за этим и звал?

— За этим. И еще соскучился. Ты что-то в эти каникулы редко заходишь. Заходи чаще.

— Хорошо.

— Как там мать?

— А все так же! Из Туапсе почти не вылазит. Алешку жаль.

— Зову к себе — не идет. Дуется.

— Ну так ясное дело! Он мать жалеет. Плачет, когда она пьяная.

— Ты бы поговорил с ним.

— Бесполезно. Пусть подрастет.

— Ты думаешь, когда подрастет, поймет?

— Поймет.

— А ты понимаешь?

— Понимаю. Тебе тяжело было с мамой…

— Спасибо.

— Не за что. Я пошел?

— Ага.

Петр оглянулся через плечо, успел увидеть старые кроссовки на сыне да потертые снизу халоши джинсовых брюк. Вот и все.

Петр чувствовал в душе нарастающее глухое раздражение. От чего — и сам не мог взять в толк. Ныло под сердцем, наматывался клубок каких-то неуловимых неприятных мыслей и чувств. Потом он заметил, что страшится прихода Гульяны с работы. Что-то в нем изменилось по отношению к ней. Неужели отравленное слово Олега проросло в душе? Вот уж не знал он, что такой мнительный. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, он принялся «вязать» оконную раму для сауны. Увлекся, не заметил, как пролетело время и Гульяна пришла с работы. И не пошла в дом сразу, как обычно, а к нему подошла, игриво прижалась этак бочком.

— Ты чего хмурый?

— Заметно?

— Да.

— А черт его знает! — Петр строганул фуганком в сердцах и приставил рейку к глазу — ровно ли?

— А я знаю. Ильяшенчиха сейчас рассказала мне, как вы с Олегом Горловым ругались. И он тебе гадость про меня ляпнул.

— Ну ляпнул.

— И ты поверил.

— Нет.

— А чего хмурый?

Петр отложил выструганный гладенько брусочек для оконной рамы, повернулся к жене, оперся поясницей о верстак.

— Ты знаешь, вчера мы ходили по складу с ученым из Краснодара. И в это время в горах ухнул страшный взрыв. У меня сердце оборвалось — не Андрейка ли там подорвался? И вот с тех пор болит сердце, не проходит…

— Ладно, ты мне зубы не заговаривай, говори — поверил Олегу, нет? — она резко толкнула его в плечо. — А ну в глаза смотри!

Петр поднял на нее глаза. Что там она в них увидела? Только губы у нее перекосились, в глазах метнулся темный огонь, она бросила на верстак небольшую плетеную хозяйственную сумочку свою и, развернувшись так, что из-под ног у нее брызнули стружки, стремительно направилась к калитке.

— Сейчас я ему!..

— Да оставь ты его! — усмехнулся ей вслед Петр. — Я сам его вздую. Не связывайся!..

Но Гульяну уже не остановить.

Олег Горлов и думать забыл про Петруху безногого, как Петра называли между собой односельчане. Он обшивал стенку сараюшки нарезанными дощечками, когда вот она перед ним — Гульяна со штакетиной в руках. Он обалдело уставился на нее. И не успел ничего сообразить, как она огрела его штакетиной плашмя. Да так больно, что он заорал благим матом. Хорошо, успел пригнуться, и удар пришелся не по голове, а по спине. За первым ударом последовал второй, третий. Отступая, закрываясь руками, он споткнулся о стопку дощечек, приготовленных для обшивки сарая, и упал. Она безжалостно колотила его лежачего. И если б не выбежала из дому на его крики жена, простоволосая, с голыми руками, и своей тушей не сбила с ног Гульяну, она, наверное, забила бы его насмерть.

Гульяна, словно мяч, отлетела от тучной Горлихи и завалилась между картофельными рядками. Вскочила и запустила штакетину в убегавшего в дом по — заячьи хозяина.

Горлиха коршуном подлетела к разъяренной Гульяне.

— Ты чо, соседка! Ополоумела? Так я живо санитарную машину вызову. А ну-ка говори!

— У своего бутылкоголового спроси, — отряхиваясь,

цедила сквозь зубы Гульяна. — Ну-ка тащи его сюда, я при тебе пытать буду.

— Ну — ну. Потише. А то мигом патлы пообрываю.