– Нет! Раз Милуша сына в лисью нору засунула, значит совсем плохи были у них дела… Теперь этого хотя бы спасти! О, Господи! – спохватился он. – Да он же весь ледяной!
Славко торопливо всунул малыша себе под овчину и быстрым шагом пошел назад.
– Сейчас мы домой придем! – бормотал он на ходу. – Дома у нас пряник, мед… и дверь я плотно закрыл, там хорошо, тепло! Эх, и зачем я только всю клюкву извел зря! Чем тебя лечить, если вдруг заболеешь? И помочь-то теперь – кому?
Славко на всякий случай оглянулся, но увидел позади только лису. Пятная землю кровью, она тяжело ползла на брюхе в свою нору – помирать.
– А-аа! – отмахнулся от нее Славко. В другой раз он непременно прихватил бы ее с собой. Но теперь – до лисы ли ему было? Да и вся шкура той была безнадежно попорчена, истыкана ножом...
И больше не оглядываясь, он бегом кинулся в Осиновку…
6
Женщины, оборвав пение, заплакали во весь голос.
По полутемному, зимнему, без всякого намека на начавшуюся весну лесу, один, только с длинным прямым мечом на поясе, ехал всадник.
Он что-то явно искал в этом лесу, то и дело прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь.
И, наконец, нашел, скорее почувствовав, чем услышав доносившееся откуда-то, из-под сугробов, как из могил, похожее на заунывный голос ветра пение:
От берёзы до берёзы
Шли в поло-о-он, роняя слёзы,
Подгоняемы плетьми
Жены русские с детьми!
Дым пожарищ, как туман-н-н-н…
Да летает сытый вран-н-н!..
Всадник тронул поводья коня, направляя его к самому большому сугробу, как вдруг позади раздался подделывающийся под суровый мужской голос – детский голосок.
– Эй, ты! Кто такой и что тут делаешь?
Всадник придержал коня и оглянулся.
Это был Онфим.
Увидев выходящего из-за дерева, с огромной, не по росту дубиной, мальца, он улыбнулся ему и знаком велел приблизиться… И пока тот шел, проваливаясь в снег, продолжил слушать песню.
От рябины до ряби-и-ины
Им вослед глядят мужчины.
И не ягоды рябиин
Зреют на телах мужчин!
Дым пожарищ, как туман-н-н-н…
Да летает сытый вран-н-н!..
Песня слышалась наверху, а внизу, под разбросанными тут и там сугробами, сидели люди... Под одним из них, раскачиваясь в обнимку, статная женщина с худенькой тихо пели песню, которую подтягивали под другими сугробами. Не пела, наверное, одна только Милуша. Плача и заливаясь слезами, она уговаривала деда Завида:
– Дед, родненький, миленький, отпусти, а!
– Сказано не пущу, значит, и не проси! – слышался в ответ сердитый шепот.
– Замерзнет ведь… И Славки, как назло, нет! Он бы сбегал, узнал, как он, а может быть, даже и принес сыночка!
– Эх, меня не было рядом! Как ты только могла оставить его? И Славко тоже хорош!
– Да его тогда уже не было с нами!
– Как это не было?
– А вот так - ушел он!
– Как ушел? Куда?
– Откуда мне знать? Сказал, скоро вернусь.
– Вот я ему вернусь!
– Ну, дед…миленький, родненький… ради Христа!
– Ради Христа я только помолиться теперь для тебя могу!
– И… поможет?
– А как не помочь? Христос сказал, если двое или трое будут молиться во имя Его, то и Он будет посреди них! То есть, здесь, среди нас!
– Неложно каждое слово нашего Бога! – строго оборвал ее дед Завид и, как ни тесно было под сугробом, истово перекрестившись, с чувством сказал: - А мы еще святого Климента, покровителя земли русской, первых святых наших Бориса и Глеба да Саму Божью Матерь на помощь призовем. Попросим их умолить Христа простить грехи наши тяжкие, за которые нам столь великие скорби посылаются.
