На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.

«Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»

Свечи радужно засияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок. Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего надгробную речь епископа.

«Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»

Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает ему дышать засевший в горле комок.

За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и даже после того, как Всеволод Ярославич умер у него на руках, он долго еще не мог поверить в то, что его нет…

Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…

Гита плакала. Ратибор как всегда сурово молчал. А Ставка… Ставка наверняка изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не уступая ее Святополку.

А как было не уступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца, значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава, - покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти возникли иные слова, звучавшие в этом Соборе:

«Он был отличаем отцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»

Нет, сделать так, как предлагали тогда многие – означало восстановить против себя без малого всех братьев. И, самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, оставшиеся без столов. Эти готовы на любое зло, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить хоть частицу власти.

И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.

А так – после нескольких лет споров и войн на Руси снова хоть хрупкий да мир и единство. Самое время собрать ее в единый кулак, и…

Слезы на глазах Мономаха мгновенно высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую неподалеку сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.

– Янка? – обрадованно окликнул он и тут же поправился, вспомнив о ее монашеском чине: - Прости, Анна!..

Сестра подошла и степенно поклонилась брату.

Как князю.

Тот, помня, какой она непоседой была она в детстве, только подивился и сделал низкий поклон.

Как невесте Христовой.

– Сообщили, что должен приехать? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.

– Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.

– Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.

– Не хотела тебе мешать!

– Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?

– Как это чем?
– не поняла Анна.
– С батюшкой поговорить, и хотя бы вон, - кивнула она на лицо брата, - вдоволь наплакаться.

Мономах утер с глаз и щек слезы, с грустью улыбнулся и сказал:

– А я как раз вспоминал тебя сегодня. Ту ночь, когда мы из Переяславля в Киев от половцев мчались. И как ты молилась. Почти всю дорогу в санях на коленях стояла! Бог, наверное, только по твоим молитвам и спас нас тогда!

– Надо же, - покачала головой Анна. – А я и не помню совсем…

– Ты вот что… ты помолись сегодня так, как тогда! – с жаром попросил Мономах.
– То было самое их начало, а теперь нужно, чтобы наступил их самый конец! –– Очень прошу… Понимаешь? Надо!

Теперь уже Анна, помня, что ее брат с детства всегда отличался сдержанностью, удивленно посмотрела на него и сказала:

– Ладно. Помолюсь. Ты только не сомневайся – услышит тебя Святополк!

Мономах быстро взглянул на сестру. Что это – действительно правду люди молвят, что его родная сестра прозорливицей стала или же… Ставка успел разболтать?