Но он не мог…

— Стасик… — вдруг послышалось над самым его лицом. — Ты что — плачешь? Вот дрянь, до чего довела парня…

Стас медленно открыл глаза.

И такой молчаливый, переполненный болью упрек был в его взгляде, что та не выдержала и успокаивающе зачастила:

— Все-все! Ухожу! Я попозже приду… Ладно? Примочку на лоб поменяю. Но только ты, если что — сразу зови!

Мама ушла, плотно закрыв дверь.

И о чем-то принялась разговаривать по телефону с папой.

Громко включив телевизор, чтобы Стас не мог расслышать ни слова.

Впрочем, могла и не стараться.

Он и без того знал, о чем они говорят.

Точнее, о ком.

Да и стены их новой квартиры, не то что в прежней, или в том же доме в Покровке.

Абсолютная звукоизоляция!

Теперь у папы, как и положено академику, не квартира, а настоящий дворец, и к ней — роскошная дача с соснами во дворе, дорогая машина с шофером…

А во всем остальном — да, все точно так, как было когда-то в Покровке.

Где навсегда осталась его — не его Ленка.

Что с ней…

Как она?..

Подумалось вдруг ему.

Неужели все это не сон, от которого можно проснуться, а действительно — самая страшная и непоправимая правда?..

3

— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас.

Что бы дальше ни делал Стас.

О чем бы не думал…

Все мысли, в конце концов, сходились на Лене.

На подоконник, с морозной стороны окна, села и, словно пытаясь развеселить его, смешно склонила головку с бусинками глаз синичка.

Лена с детства называла таких — зеленичками.

«И правда, — приглядевшись, согласился Стас. — Она больше зеленая, чем синяя. И почему это не увидели те, кто называл ее, а разглядела одна только Ленка?..»

Из его любимой художественной книги, которую он уже всерьез попросил маму подать ему с полки, едва он развернул ее, выпал сухой кленовый листок.

Когда они с Леной перед самым его последним отъездом чуть больше года назад, держась за руки, прогуливались по осенней дорожке, он был большой и красивый.

Красный.

С золотою каймой.

Лена подняла его и протянула Стасу:

— На вот тебе — на замять!

— Что-что? — переспросил он.

— Ну, какой же ты у меня еще непонятливый — на память! — улыбнулась ему Лена. — Посмотришь на него холодной зимой, глядишь, и согреет, как траву под наметенным сугробом снег.

Он попросил тогда что-нибудь и написать на нем.

Лена, подумав, согласилась.

Попросила авторучку, которая, как у будущего писателя, вместе с блокнотом всегда была у него в кармане.

Бережно вывела несколько букв между нежными прожилками, то и дело с ласковой улыбкой поглядывая на Стаса.

Затем вложила листок в блокнот.

И, взяв с него честное слово, что он прочитает написанное, лишь вернувшись в Москву, отдала...

Как же ему не терпелось узнать, что там было!

И еще, когда они были рядом, в Покровском…

И уже в поезде, где его с первой минуты поедом начало есть острое чувство разлуки…

Но вот, наконец, оказавшись дома, сославшись на срочные дела, он первым делом ринулся в свою комнату, раскрыл блокнот.

И увидел, что на листке было написано одно лишь совсем маленькое, но показавшееся ему больше всей Москвы и даже Вселенной слово:

«Люблю!»

— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас, поднимая глаза к висевшей в углу комнаты (он и красный уголок-то оборудовал у себя, как у Вани с Леной в их доме!), своей любимой иконе Нерукотворного Спаса.

Он с силой захлопнул книгу.

Долго-долго смотрел на икону.

Постепенно успокаиваясь.

Приходя в себя.

И вдруг совершенно неожиданно понял.

«Постой-постой… Если я без Ленки не могу, причем, всего-навсего одну только временную жизнь… то как же тогда без Того, с Кем душа после крещения обручена навечно?!»