На следующий день я взял ручную гранату и карабин и отправился на «рыбалку». Я стрелял из карабина в те места, куда пряталась тень-молния, и оглушенная форель переворачивалась пузом вверх, а я ее собирал.

Когда я принес связку форели домой, хозяин зацокал языком от удивления. Он отдал форель жене и велел пожарить. А когда рыба была готова, пригласил меня к столу и достал граненую бутылку шнапса. Я позвал Лосева.

Бауэр налил шнапс в серебряные рюмки-наперстки, пожелал нам здоровья, а мы, в свою очередь, благополучия его семье. Мне нельзя было не выпить — хотелось поддержать марку мужчины. Я опрокинул в себя содержимое рюмки. Расплавленный свинец обжег рот и скользнул в горло, забив дыхание. Я не мог вздохнуть, глаза полезли на лоб, внутренности стало выворачивать. Я выскочил из-за стола и убежал на улицу. А когда вернулся, вытирая слезы, хозяин смеялся на весь щербатый рот. Лосев тоже хохотал и что-то говорил ему. Бауэр потянулся к моей рюмке, чтобы снова налить, но я отказался. Старик не огорчился и даже, кажется, посмотрел одобрительно. А потом он обратился ко мне, и Лосев перевел примерно следующее:

— Слушай, Александр, выбирай любую из моих дочек в жены, бери в свои руки все мое хозяйство и оставайся у нас. Я и моя жена уже стары, нам уже ничего не нужно, кроме спокойной жизни, и мы все тебе отдадим.

Я, конечно, не собирался принимать это предложение, но хозяину сказал, что съезжу домой на побывку, и тогда мы с отцом решим — может, приедем вместе. Тем самым я оставлял приоткрытой дверь к хозяйским дочкам.

Бауэр стал перевозить снопы пшеницы с поля. В овине складывали снопы в скирду Клара и Марта. Я принялся им помогать, и, когда арба с Бауэром уезжала, мы бросались друг в друга снопами и катались по ним.

Потом я помог Бауэру установить маленькую молотилку, и на другой день начался обмолот хлеба. Я посмотрел, как слаженно работает вся семья: Клара подавала на молотилку снопы со стога, Маргарет развязывала их, а фрау Бауэр расстилала снопы перед пастью с ревущим барабаном. Хозяин внизу отбрасывал вилами в кучу солому. Работников Бауэр не нанимал даже для этой тяжелой и хлопотной работы.

Я сменил фрау Бауэр, и та, облегченно вздохнув, с удовольствием спустилась по лестнице-стремянке на землю. Однако от машины не ушла. Она стала отгребать полову, солому, когда ее муж относил в сторону мешки с зерном.

Девчата оживились, начались шутки, смех.

Потом мы обедали всей «семьей». К хозяйскому столу я присовокупил котелок перлового супа с мясом и вермишели с тушенкой. Маргарет, то ли по своему почину, то ли по приказанию матери, принесла мне из огорода огурец и два помидора.

Когда закончился обмолот хлеба, наступили дни заготовки листьев на подстилки для скота. Все жители села, от мала до велика, усаживались на арбы и с песнями, и с шутками ехали в лес. Там каждая семья шла на принадлежащий ей участок, и одновременно все начинали граблями сгребать прошлогодние листья, грузить их на арбы.

Я попросил герр Бауэра взять меня с собой на сбор листьев. Эта работа была мне незнакома, и хотелось посмотреть, как это делается, а заодно пофлиртовать с девушками. Видимо, в селе уже все знали, что я «австриец», и прочили меня в женихи, вот только не могли понять, кто же из сестер станет невестой.

Популярность моя была неудивительна. В селе не было ни одного парня или молодого мужчины — всех, кто был моложе 55 лет, забрали либо на фронт, либо в тыловые интендантские службы, либо на заводы.

После сбора листьев в воскресенье был какой-то праздник. Утром и молодежь, и старики — все нарядные, торжественные — степенно шли с молитвенниками и цветами к кирхе, заходили на кладбище, зажигали лампадки, украшали надгробия цветами, посыпали вокруг песком.

Затем в кирхе началось богослужение. Толкаемый все тем же любопытством, я ходил по кладбищу, рассматривал памятники и надгробия, удивляясь ухоженности и порядку, а потом пошел в кирху. Высокие и тяжелые дубовые двери были открыты. Я вошел в кирху, и мои сапоги зацокали по каменным плитам.

Священник, увидев меня, запнулся, но продолжал петь. Один за другим молящиеся стали оборачиваться назад и, продолжая петь, смотрели на меня. Я стоял в проходе на фоне открытой двери. И когда почти все обернулись, я понял, что мешаю богослужению. Я медленно повернулся и пошел к выходу.

В тот же праздничный день в нашем доме собралась большая компания сельских девушек. Марта решилась войти в мою комнату и пригласила жестами выйти с ней. В хозяйской общей комнате меня встретили любопытными взглядами. Я сначала растерялся, а затем во мне взыграл бес, и я ринулся на гостий, раскрыв широкие объятия. Девушки взвизгнули, захохотали, сбились в кучку. Началось веселье.

— Ах вы, чертовки! Какие же вы все ягодки — каждую хочется слопать! — крикнул я.

Все примолкли, и только кто-то говорил негромко. И вдруг раздался смех.

Включили патефон, начались танцы. Девушки одна за другой попадали в мои объятия, и я их кружил под вальсы Штрауса. У меня кружилась голова от непрерывного вальсирования, от девичьего запаха, от духоты. Я намеренно упал на кушетку, изображая умирающего.

Танцы прекратились, и все уселись отдохнуть. Я начал дурачиться: закрыл глаза, издал храп и свист спящего. Девчонки похохатывали, о чем-то договариваясь, и я почувствовал, что мне привязывают ноги к кушетке. Будто бы проснувшись, я потянулся, дернулся и… свалился. Девушки ползали по полу от смеха, вытирали слезы. Я, выражая притворный гнев, громко выругался.