Любовь, любовь держит человека на свете. Это слово столько раз употребляется людьми ежесекундно в силу своей всеохватности, что могло бы затаскаться и умереть, ан нет! Ему каждый новый влюблённый доверяет своё самое сокровенное и говорит: «Я люблю тебя!», вкладывая в это всё, что в нём в настоящий момент есть — всю жизнь, весь её смысл… любовь к делу выручает в те крутые моменты, когда кроме неё уже не за что ухватиться, чтобы не захлебнуться в накатившей волне трагических передряг… В страшных одиночках Лубянки поэты читали стихи и сочиняли стихи — это давало им возможность остаться людьми в дни и месяцы, когда их «выдерживали», не вызывая на допросы, лишая сна, изводя безмолвием и неизвестностью… музыканты тогда играли… и внутренняя моторика была настолько сильна, что не давала впасть в забвение и атрофироваться мышцам… беспомощные, поверженные осколками лётчики летали даже в беспамятстве и благодаря этому потом возвращались в строй! Люди не только не теряли Дело, но благодаря своей любви к нему, оставались живыми и людьми! Безнадежные не уходили со света, когда в критические минуты «быть или не быть» случалось их самым близким оказаться рядом и требовать, чтобы они не покидали их, буквально держать за руку и просить, и не давать забыться, и не отпускать от себя, не разорвать самые великие, невидимые и неразрывные узы… ЛЮБВИ!.. И вовсе не перечисление доказывает, что это именно так, а простое нетерпение ожидания этого слова, а лёгкость, с которой мы его произносим и врачуем этим и спасаем! Любое другое слово давно завяло бы и скукожилось от такого частого употребления, стёрлось бы, как золотая разменная монета, а оно лишь набирает силу, сохраняя в себе надежды и победы всех, кто уже коснулся его и доверился ему.

— Мне ваше лицо знакомо! — обратился Додик к парню, сидевшему за столиком в кафе в подвале клуба… — стук бильярдных шаров доносился, как звук сцепки вагонов на товарном дворе вокзала.

— А вы к нам на занятия приходили, — ответил сидевший и, видя, что спросивший не может вспомнить, добавил. — Вас Вера приводила.

— А! Как же, — перебил его Додик. — Вас зовут Миша… вы что, ещё и пишете?

— Упаси Бог.

— А… сюда, к писателям, случайно забрели! — догадался Додик.

— Нет… я тут живу недалеко… а здесь очень хороший кофе варят!

— О! Вы гурман!.. Как же вам удаётся прорваться сквозь церберов?! Без корочек — они строги!

— Это верно!.. Но я пользуюсь кредитом… это долгая история.

— Интересно…

— Меня тут как вундеркинда в своё время подавали, а внучка их шефа тоже со мной выступала… вот с тех пор… я подрос немножко… лет на десять, а всё остальное неизменно — все на местах… они, как положено в божьих апартаментах, вечны!

— Вы так салонно выражаетесь! — Додик смотрел на него пристально, и вдруг ядовитая игла кольнула его: может быть, она теперь с ним, вот с этим Мишей? Зачем ей неудачливый и старый… он не знал, как дальше унизить себя… ухажёр? Кавалер? вздыхатель? Не выстраивалось слово, которое бы вернее всего было — любовник!.. Вот они двое и по возрасту, и по интересам рядом… а он со своими нравственными проблемами и борьбой с ветром, как это бывает у всех, кто занимается литературой, он лишний… а эти мечтают о конкурсе и поедут, выиграют (точнее сказать наиграют себе) какое-то место, и сразу станут знаменитыми, и войдут в обойму. И привезут обратно шубу и магнитофон, и потом уже будут совместными усилиями держаться за ту… за ту жизнь, которая ему недоступна и непонятна… а им вдвоём сподручнее, и им она…

— Вера говорила, что вы очень здорово пишете, — по-детски наивно произнёс Миша.

— Да? — удивился Додик. — Делилась? — но оппонент не понял сарказма.

— Она сейчас в отличной форме! Израилич доволен — это редко бывает!

Додик не удержался от улыбки. Это «Израилич» звучало потрясающе!

— Не верите? Правда!

Додик смотрел на сидящего напротив и совершенно ясно представлял себе, что ничего у них нет общего с Верой кроме уроков в одном классе у одного педагога… что ни за что они вместе бороться не будут, а разовьётся у них, по его понятиям, не чувство стаи, а ревность Мидаса, и ему не пристало становиться Отелло… ох, по многим причинам… и весьма веским.

— Я вам подарю книжку, если издам… смогу издать… — поправился Додик.

— Очень трудно? — поинтересовался Миша.

— Я, знаете, вам завидую… вам ничего не надо кроме инструмента, чтобы выразить себя.

— О… — перебил его совсем другим тоном собеседник… глаза его сузились и губы стали жёсткими… — В таком случае и вам ничего не нужно, кроме бумаги и машинки… Но ваша рукопись сохранится и когда-нибудь прорежется, а то, что воспроизведу я, уйдёт в небо, в неизвестность, в небытие! Понимаете?

— Да… — неуверенно протянул Додик.

— Мне нужен зал! — уже возбуждённо говорил парень — Зал, студии, записи, трансляции… и именно в тот момент, когда я в пике, а поскольку не знаю, когда на меня свалится милость всевышнего, должен быть на вершине формы всегда! ВСЕГДА! Ежечасно, ежесекундно… я не могу выпить три чашечки кофе, чтобы не перенапрячь… чтобы пальцы… чтобы…

— У вас неприятности?

— Да. По-моему, — остывая погрустнел Миша… — мне, кажется, я… боюсь говорить…

— Не надо! Не надо! — вскрикнул Додик, — не говорите, прошу вас… знаешь, всё материализуется. Не говори. Особенно плохое… молчи… а руки… хочешь, дам тебе верный совет дилетанта?..

— Дилетанта?

— Да. Дилетанта!

— Если вы хорошо пишете, как говорила Вера, вы не можете быть в искусстве дилетантом… Вы же хотели дать мне совет из этой области?

Додик оторопел от этой мысли, которая никогда прежде не приходила ему в голову. Он молчал и соображал…

— Мне пора, — прервал его Миша.

— Погоди! Минуту! Один мой знакомый, лётчик, рассказывал мне, что когда лежал без движения после ранения, чтобы не потерять навык, летал в уме, так сказать… понимаешь? — Миша кивнул головой. — и когда он потом встал всё же… через… больше чем через полгода… его списали из авиации… война же шла… комиссовали… а он уговорил своего знакомого командира эскадрильи, друга своего, и тот разрешил ему подняться в воздух… на спарке, конечно, на учебном самолёте с двойным управлением… знаешь, никто на земле не поверил, что этот человек пилотировал… все думали, что инструктор… но инструктор побожился, что не притронулся к штурвалу, образно говоря… — Додик замолчал.

— И что? — наконец не выдержал Миша.

— Как что? Он воевал потом до конца. Выжил благодаря этому… выжил под пулями, в боях… наград нахватал… а так пропал бы… спился бы, или бы пулю себе в лоб пустил… он жизнь без самолёта не представлял и не хотел… как ты.

— Спасибо! — медленно выдавил Миша. — А теперь?

— Что теперь? А… — догадался Додик… — Теперь не летает… после войны год пролетал и всё… я тебя как-нибудь познакомлю… теперь он музыку пишет… хорошую… настоящую.

— Потрясающе! Я вам очень благодарен!