Садовский Михаил Рафаилович
Шрифт:
— А денег заработать!?
— Зачем они мне? Богатым в нашей стране быть стыдно… да и нельзя — раскулачат, национализируют. Я проживу, Иванов… а ты мне приёмничек японский всеволновый привезёшь, чтобы тринадцатиметровый диапазон был — вот и всё…
— Понятно… вражеские голоса слушать будешь… Зря ты, — заговорил Иванов совсем другим тоном. — Вернёшься — к тебе отношение другое… помнишь сказку, как Ивана в чаны с водой кидали, испытывали, то с кипятком, то в ледяную…
— Так то Ивана… а я рожей не вышел…
— Ладно тебе! — перебил Иванов.
— Профиль не тот, — не слушая возражения, продолжал Додик. — Мне так и прислали в рецензии, мол, не подходите по профилю нашего журнала!..
— Не………! Мало идиотов, что ли!?
— Не скажи! С фамилией Иванов прожить проще!
— А ты попробуй! Вот в вагоне и поменяй фамилию! «Лошадиной тропой. Путевые заметки табунщика Улана Баторова»! Красиво?
— Ты прав! Проверено. Я таких знаю… несколько… только писать лучше не стали!.. Так что, привезёшь приёмник?..
— Привезу! Только м…к ты первостатейный! Я тебе дело предлагаю — потом сам скажешь, какой же я… этот самый был…
— Ты валяй в разведку… послушаю, что потом расскажешь… какие краски, как кумыс, какие натурщицы…
«Может, он и прав, — размышлял Додик, — Вот вернулся из больницы — и мир другой… и сам другой… а если подальше забраться, где люди живут совсем иным, и всё, что привычно и волнует, там так далеко окажется… но как, как всё бросить? „Что?“ — задавал он вопрос… и не мог ответить… что держит меня здесь? Что вообще нас держит? Или вернее, что отторгает, а мы держимся в силу привычки, из-за страха… перед чем, чего? Я — „пролетарий умственного труда“ — мне терять нечего…»
— Вот что, — втолковывал Володя, глядя на него пристально: — Я тебе сначала скажу, как друг: ты это не носи больше никуда, — он поднял рукопись на ладони и плашмя обронил на стол, — не надо. Бесполезно. Никогда не опубликуешь… ни кусками, ни целиком… ни под каким видом… — Додик сидел, молча понурившись, на краешке стула, зажав руки, сложенные ладонями, между колен. После этих слов он откинулся на спинку, уставился на собеседника и продолжал молча слушать, — А теперь скажу тебе, как редактор, только предупреждаю: не лезь в бутылку. Значит, ты мне пишешь книгу про пионеров, как я тебе говорил, помнишь, а повесть твою переделываешь… не знаю, как — это твоё дело… пускай твоя Милка в тундру уезжает, за Полярный круг, ну, какого чёрта она прётся в этот Израиль? Ты же понимаешь…
— Ты что, серьёзно? — просипел Додик пересохшим горлом.
— Послушай, Додик, это не я, понимаешь… я ж тебе сказал… это говорит редактор государственного издательства официальным голосом, понял? Тебе комплименты нужны — ну, классно ты пишешь, классно… Больше скажу, хочешь? Это в ряд встало с «Детствами» всеми, понимаешь? Ты не думал никогда, какая антология «Детств — Отрочеств» существует в русской литературе — ты в точку попал! Толку что? Ты на что потратить годы хочешь? А я — редактор, понимаешь?
— А ты на что потратить хочешь, понимаешь?
— Всё, Додик! Про совесть в другом месте и в другой раз, ладно! Если б не ты, я бы и говорить не стал… вот тебе два листа: списки пионеров — выбирай! Надумаешь — звони… а рукопись твоя — вот она… и чистая… ни одной помарки не сделал… блохи не в счёт! Доволен?
— А ты? — не унимался Додик.
— Я… — Володя положил обе руки на кучу бумаг на столе и нагнулся вперёд. — Я доволен… я бы так, как ты, не сумел… я не про стиль… ты понимаешь… А захочешь: обещаю: я — не я! Одну книгу в год тебе пробью в своей серии. Будешь жить, как… как… — он махнул рукой, — А своё, гениальную нетленку, в стол складывай. Потому что, кто платит — тот заказывает музыку!!!.. Всё. Меня нету больше… ты думаешь, вежливо с авторами разговаривать просто? Я потом ночами из-за вас не сплю, гении х…! Уходи, Самарский! — Додик повернулся и пошёл к двери с опущенной вниз сжатой за угол двумя пальцами рукописью, — Додик! — заорал сзади редактор. — Не будь мудаком! Позвони мне в семь сегодня! Пойдём посидим!..
«Видно, что-то у меня с профилем, действительно, не в порядке…» — Додик уселся на скамейку в сквере, поднял воротник пальто и втянул голову поглубже. Он выдыхал, уткнувшись в воротник, и в его пещере становилось, как в парной, потом втягивал воздух, и волна пахучего холода обжигала кончик носа и губы. Он закрыл глаза и полетел. Полетел… Вот жаркая базарная площадь, фотограф с фанерной стенкой, оклеенной с одной стороны бумагой, на которой разные сцены жизни. Можно протиснуть голову в овал и оказаться моряком на мостике лайнера, или казаком в бурке с газырями верхом на коне, даже футболистом в динамовской бело-голубой форме с занесенной для удара ногой один на один перед воротами противника… и Додик ясно представил себе, как он пытается превратиться хоть в кого-нибудь из них и не может — нос упирается в край разрисованной фанеры, и овал не пропускает его лица… а чей-то зловещий шёпот сыплется на него сверху, как шелуха раздираемой белками шишки: «Не подходит по профилю! Не подходит по профилю! Не подходит…» Чёрт возьми! Может, я сам виноват — ведь со всех сторон предложения!.. может, у меня мания величия развилась на почве постоянных отлупов?!. Может, я вообще не гожусь быть здесь: в этом времени, в этом месте — чего я хочу? Я не хочу ничего! Ничего! Ни моряком на мостике, ни ежегодной книги о пионерах, ни бурятки в чуме и тугриков в мешке, перекинутом через лошадиную спину, ни летописцем великих открытий в полярном океане… не хочу, не хочу… ничего… Эта больница заразила меня обманом покоя и возможности жить, как хочешь и где хочешь, — там, где твои любимые люди! И совсем не важно, живые они, или тобой же выдуманные — лишь бы живые! Лишь бы тебе было тепло и хорошо с ними… лишь бы понимать друг друга и говорить, не оглядываясь, писать, не рассчитывая «пропустят — не пропустят» и врать не для выгоды, а по куражу, когда это получается легко и весело… когда тебя несёт! Сочинять безоглядно, выдумывать, наслаждаясь, и не стесняться ни врага, ни друга…
«Холода всем добавляют забот. Осень обещает — зима будет долгая, снежная, а весна ещё опасней для всего живого: запасы кончились, талая вода заливает норы, застывает по ночам и покрывает непробиваемым панцирем всё съестное, что залежалось под снегом, размывает и уносит невесть куда, что попадёт на пути… а может, старая корка и есть то спасение для птицы или мышонка, что даст им переждать, перетерпеть ещё последнюю неделю бескормицы, добавит тепла пережить последние ночные холода и отогреться потом на апрельском солнышке, отъесться на просохшей земле и добраться до новой осени…
Все готовятся к зиме — припасы делают, жильё утепляют, одежонкой запасаются… даже в школе говорят об этом… кормушки для птиц мастерите, шишки да семена собирайте — всё в ход пойдёт, когда декабрь загремит, да январь зазвенит, да февраль заметёт…
А бездомным собакам деваться некуда — знают они нрав человечий. Не сунутся в чужой двор, чтоб не получить кипятком крутым по шкуре или дробью смертельной в морду… в лес им — одна дорога, да не в глушь, где опять волк расплодился, как в любую людскую невзгоду… они у края, где железная дорога с шоссейной сходятся и набросано мусора между ними кучами — вперемешку ветоши и жестянок ржавых, банок консервных и тряпья… всё съестное тут давно уже съедено и вылизано, кем покрупнее, да мышами проверено… а всё же здесь и укрыться есть где под доской широкой на старой поддевке полусгнившей, и запах обманный съестной ещё пробивается сквозь слои снизу и хоть напоминает, что были времена, когда кормил хозяин…
Так обретаются полудикие собаки… когда-то все они при человеке жили. Службу несли. На цепи сидели или на поводке тащились, лаем оповещали, что чужой подходит, из миски хлебали, что от стола осталось… Теперь они сами чужие, и голос их — это их погибель… брошенные хозяевами, выгнанные за ненадобностью, выросшие из щенков, которыми летом пацаны натешились, а на зиму их матери в дом не пустили, они сбились в стаю, чтоб кормиться легче, и скользят бесшумно в сумерках улицами вдоль заборов, и нет от них ни защиты, ни отбоя… мстят они тем, кому испокон веку служили, и знают их нрав и привычки, а потому стали неуловимы, неистребимы и ненасытны…
Люди сами сказали им, согнав со двора, что нет закона, закон — сила! И поверили им их бывшие стражи: нет закона, и принялись жить по новому, принялись, чтобы выжить… и мстить стали… первым-наперво тем сытым пёсикам, что по домам остались… зазевается хозяин на прогулке со своим любимцем, налетят они бесшумной стаей, и не отбиться от них, только бежать домой и захлопнуть дверь… а если схватишь своего четвероного на руки — повалят, и, как ни отбивайся, разорвут его на части, и тебя загрызть могут, а что порвут сквозь все ватники и пальто — нет сомненья…
— Я боюсь, Додик! — говорит Милка и захватывает мой рукав пальто, который кончается чуть ниже локтя… — Как мы теперь домой добираться будем.
Я молчу и соплю, так что сам слышу… и что сказать, не знаю… уговорил Милку сходить на станцию… зачем?.. Просто так! Там электричка зовёт протяжно и звонко, и, кажется, сядь в вагон, и притиснись к стеклу носом, такое увидишь, что ни в каком документальном фильме не покажут, даже в „Новостях дня“… и я уже полетел куда-то, где мне так интересно, и так на ходу замирает сердце… — Додик, ну, ты опять где-то! Ну, какой ты, Додик! — дёргает меня Милка, — Ты что думаешь, они спать уйдут, когда совсем стемнеет! — это она про собак. Я знаю, что она права, только не знаю, что ответить…
— Давай ждать, — предлагаю, — Пока отец с электрички домой пойдёт… и с ним…
— Ты, что, Додик! Представляешь, как нам влетит… — у Милки такие огромные глаза становятся, что я в них себя вижу, — Пуриц меня убьёт тогда… и так мне уже попадёт… вчера Малка рассказывала, что в Овражках новая банда появилась, а меня сколько нет дома?.. — и Милка смотрит на меня… смотрит и ждёт… — „Подумаешь! Новая банда! Как будто нам старой мало!.. Ну, что я скажу ей!“
— Тогда давай пойдём к молочной… может, дядя Сергей в детдом молоко повезёт, мы ему поможем погрузить бидоны, а он за это нас прокатит, ему же всё равно мимо ехать…
— Да? Это мы до утра ждать будем? Додик, ну ты соображаешь? Кто вечером молоко возит!? — Я знаю, что никто не возит… но сказать то мне что-то надо…
— Милка! — внезапно догадываюсь я, — А вдруг они сменили расписание? Я слышал по тарелке говорили, что теперь коровы будут давать в три раза больше молока, и мы перевыполним пятилетку… тётенька выступала…
— Додик… послушай… Додик… я тебя сейчас что-то спрошу, а ты мне ответь только правду! — перебивает Милка голосом, как по радио, — Ладно?
— Ладно. — соглашаюсь я, хотя чувствую подвох.
— Додик, вот скажи честно, только честно! — Милка поддувает волосы, выбившиеся из-под шапки на глаза, — Додик, ты мужчина? — такого я не ожидал. Это уж как-то совсем в стороне, и я растерялся просто! — Додик, ты почему молчишь? — возмущается Милка.
— Я? — уж я такое удивление разыграл, что Милка даже руками всплеснула.
— Додик, ты что издеваешься? — и голос у неё уже больше не стальной, и я слышу, что она сейчас заплачет… Неужели оттого, что она испугалась, что я не мужчина! И я говорю, как пионер-герой на сборе!
— Ты что, Милка, сомневаешься! Ну как ты могла спросить такое?!
— Я не сомневаюсь, — снова наступает Милка, — Только раз ты мужчина, ты должен защищать меня!
— Я защищаю! — уже почти кричу я, оглядываясь вокруг, — я же должен что-то срочно сделать, и тут возле палатки мне на глаза попадается огромная растрёпанная метла с наполовину обломленной палкой… — Идём! — бодро говорю я, хватаю эту метлу и поднимаю вертикально вверх, как выполняют на военном деле приём с ружьём по команде „К пле-чу!“ Теперь надо мной огромный пук растрёпанных жёстких задубевших на морозе веток, и древко упирается в мою сложенную горсткой ладонь своим щербатым занозистым сломом. Милка смотрит на меня несколько секунд, как на сумасшедшего, потом вдруг просовывает свою руку в красной варежке между моей, держащей древко, и моим туловищем и подталкивает вперёд. Над нами посредине получается огромное чёрное облако перепутанных веток, а под ним два совершенно белых от страха и мороза лица — зрелище, наверное, жуткое. Но Милка сразу поняла мой замысел и оценила обстановку — такого собаки никогда не видели, и они наверняка испугаются незнакомого чудовища, а пока расчухаются и начнут соображать, мы или убежим, или отобьёмся, тыкая им в нос жёстким ежом веток. Уж сквозь них им никак не просунуть свои морды…
И мы идём. Сначала перед нами ползёт наша тень, но чем больше отдаляется станция, тем бледнее она становится… и всё громче, громче скрип шагов, потому что уже совсем глухо ворчит мотор на переезде, электричка где-то далеко, может, через две станции свистнула и почему-то не продолжила своей песни… звуки долетают как будто из другого мира, а мы сосредоточенно двигаемся вперёд, стараясь не сбивать шага, когда проскальзывает галоша на утоптанном снегу, чтобы не оторваться друг от друга и не нарушить нашего сооружения. Я чувствую тепло от Милкиной руки на своём локте, и как она время от времени чуть глубже просовывает её, когда от ходьбы нарушается сцепка. И мне так хорошо, и я так благодарен собакам, я так люблю их, что буквально представляю их умные морды с чуть прижмуривающимися глазами и бусинками инея на жёстких усах над распущенными брылями… я их так люблю… я давно хотел сделать для них общий дом на зиму и там кормить всех, и чтобы они ходили за мной стаей и слушались меня, и вожак на длинных ногах с плотной короткой шерстью, ставшей почему-то к зиме розоватой, и с грязными подпалинами на груди и по бокам крупа, подходил ко мне и нежно тыкал огромным лбом мне в ногу сбоку…
— Додик, — прерывает меня Милкин шёпот, и я чувствую, как она сжимает мою руку и сама прижимается к моему боку, — Додик, смотри! По-моему, они вон за тем забором за углом, посмотри! — и я возвращаюсь из своей фантазии и молча поворачиваю голову туда, где Некрасова пересекается с Южной.
И, действительно, вижу что-то тёмное, движущееся к углу, который нам предстоит миновать, и невольно замедляю шаги…
— Милка, не тормози! — почти громко, но почему-то хриплым голосом, говорю я. — Иди ровно и не оборачивайся… — и мы всматриваемся в движущееся пятно… всё ближе и ближе место нашей встречи, и, наконец, когда мы уже в десяти шагах, это нечто вырастает почти на высоту забора, и раздаётся такое рычание, от которого, кажется, сейчас обсыплются все иглы на замёрзшей ёлке! Мы невольно чуть шарахаемся в сторону, но всё же движемся вперёд и уже совершенно отчётливо видим стоящую на задних лапах огромную серую собаку по другую сторону забора, издающую эти звуки… она смотрит на нас, даже не ощеривая зубов и не поднимая губу, но мы невольно сдвигаемся к дальнему от забора краю тропинки и теперь идём по ней под уголом — первым я, а за мной, не отцепляя руки, Милка… а когда минуем это застывшее чудовище, и скошенные глаза уже не видят его, почему-то пускаемся разом с небывалой скоростью. Тогда и пёс рвётся за нами по глубокому снегу с диким лаем! Гремит цепь, кольцо со свистом скользит по поводку из толстенной проволоки, и наше дыхание кажется громче чем „пых-пых“ паровоза! Только через два дома мы останавливаемся, и метла падает на снег. Мы смеёмся и не можем остановиться! Забыв обо всём на свете, просто захлёбываемся смехом, своим страхом, вырывающимся вместе с ним из нас, и вдыхаемым колючим морозным воздухом…
— Ой! Ой-ой-ой! — уже в пояс сгибаясь, стонет Милка… мы тащимся с ней по тропинке друг за другом. Теперь она впереди, я — за ней, а за мной метла, заметая наши следы. — Ой! Ой, Додик! Ой! — и я вторю ей много тише и чувствую, как тепло разливается по застывшему телу, и как мелко-мелко быстро стучит сердце… Милка останавливается — мы уже дошли и стоим на дорожке к её крыльцу между засыпанными до половины кустами чёрной смородины… — Додик, знаешь, это по-моему какая-то новая, её там раньше не было! Волкодав, да?
— Может, даже просто волк, — начинаю фантазировать я. — Знаешь, собаки волков очень боятся! Они их запаха боятся! — Я чувствую, что меня опять понесло, но не могу остановиться…
— А как же с собаками на медведей ходят? — возражает Милка.
— На медведей ходят, а на волков нет! — беззастенчиво вру я, хотя ничего об этом не знаю и не слышал.
— Ну да, не ходят! — Милка всё знает! — Ещё как ходят! Их флажками обтягивают и ходят!
— Кого? Собак? — не соображаю я.
— Додик, ну, какой же ты! Знаешь, возьми метлу и иди домой, а я постою на крыльце и посмотрю, как ты дойдёшь!
— Зачем? — удивляюсь я.
— Додик, не будь ёлдом! Иди! Ну, вдруг стая рядом, а ты один…
— И что? — не сдаюсь я — мне хочется ещё побыть с Милкой и послушать, как она за меня волнуется, и просто таять, улетать от её слов…
— Ничего! — обижается Милка, — Да я так завизжу, что во всех домах свет вспыхнет! Хочешь попробую!
— Не надо! — не соглашаюсь я. У меня есть причина. — Помнишь, Хана рассказывала, что она шла, и ей показалось, что за ней кто-то крадётся, и она закричала громко-громко…
— И что? — интересуется Милка… но мне уже не хочется продолжать, потому что я думаю, что Милке это не понравится, — Додик, почему ты молчишь? — она толкает меня в плечо, — Что с тобой?
— Потому что она сказала, как видела, что во всех окнах сразу погас свет, и никто даже не вышел на крыльцо…
Мы оба молчим. Милка кладёт мне руку в варежке на плечо и тихо говорит:
— Додик, спасибо, что ты меня проводил… ты настоящий мужчина! — а я не знаю, что надо отвечать, поджимаю застывшие губы и чуть наклоняю почему-то в бок голову и пожимаю плечами… я хочу ей сказать, что хоть всю ночь могу провожать её, и наплевать мне на любых собак… но не могу — не говорится… я только опять пожимаю плечами… а Милка поворачивается и поднимается на эти три ступеньки, где начинается её дом, и я вижу, что глаза её улыбаются, когда она обернулась… и мне неудержимо хочется плакать…»