Россохатский привязал Зефира к дереву и вместе со всеми стал собирать валежник.

Вчетвером — Андрей, Хабара, Мефодий и Дин — они быстро натаскали топлива и разожгли костер.

В грубых заплечных мешках и понягах, упрятанных на время в кусты, артель хранила соль, сахар, пшено, солонину. Ни хлеба, ни сухарей у бродяг не нашлось, — их заменяла мука, из которой на углях и золе пекли лепешки.

— Вишь ли, барин, — пояснил артельщик, — разные люди — разно живуть. Иные в запас сухари прихватывають, а мы — нет. Попади на сухарь река либо дождь — беда. А муке — чё ей сделается? Слепится в корку. — и все. В середке-то — сухо.

Он поворошил палкой угли, подбросил веток, добавил:

— А еще из муки затуран пекуть. От бурятов взяли. Пережарять ее докрасна с салом, зальють чайком, соли щепоть — и сытный харч.

Суп из солонины поспел быстро. Андрей ел похлебку торопливо, обжигая рот, стыдился, но ничего не мог поделать с собой, и крупные капли пота падали со лба в миску.

— Плесни-ка ему еще, Катя, — добродушно заметил Хабара. — Натерпелся их благородие, будто век не едал.

Мефодий жевал солонину, косился на офицера и мрачно двигал мохнатыми бровями. Андрею казалось, что одноглазый относится к нему с враждой, и он усмехнулся в душе: боже, с кем свела судьба в одну кучку!

Пока мужчины курили после еды (Хабара дал Андрею щепоть табака), Екатерина вымыла и уложила в мешок посуду. Все стали собираться в путь.

Затаптывая цигарку жестким солдатским ботинком, Мефодий проворчал:

— Ты свово коня, господин офицер, бабе отдай, — смирен твой конь. А кобылку под вьюк приспособим. Пока тропа коней пускает, нечего нам мешки волочить, спину без толку маять.

— Берите, — пожал плечами Россохатский, хорошо понимая, что ни спорить, ни ссориться не резон. — А почем знаете, что с вами пойду?

Тут все, даже Хабара, заулыбались, будто офицер сказал глупость, да что с простака возьмешь?

— Тут тайга, Андрей, — впервые назвал офицера по имени артельщик. — В глуши и разбойник приятен. А мы — все же люди. Значить, веселись и не диви народ.

Сотнику показалось: Катя одобрила слова Хабары.

И еще Россохатский обратил внимание на то, что оба они — и женщина, и артельщик — люди одного речевого корня, может, родичи, а может, только земляки, говорят похоже, смягчая концы глаголов: «идёть», «пекуть».

Катя сидела в седле по-бабьи, пригнувшись к шее коня, будто не надеясь на повод и в любой миг готова была схватиться за гриву.

С тем большим удивлением обнаружил Андрей, что скачет она не то, чтобы хорошо, а лихо. Выезжая на поляны, Кириллова гнала Зефира сильным наметом, постоянно рискуя разбить себе голову.

Андрей с внезапной досадой ощутил, что боится за женщину.

«Ерунда! — пытался он спорить с собой. — Не бабенку — коня жаль. Загубит, окаянная!».

Весь запас артели навьючили на вороную, и люди двигались налегке, неся за спиной лишь оружие.

Они шли уже третий день, все чаще останавливаясь на дневки; идти становилось труднее, да и по ночам, ближе к утру, холодало, приходилось недосыпать и жечь костры. На зорьках то и дело падали густые студеные дожди.

Стежка нередко терялась в траве, и не только кобылку, но и Зефира вели теперь в поводу. Вороную — ей придумали ласковое имя Ночка — тащил за собой Мефодий. Он, щурясь, посматривал на лошадь и шевелил губами, будто творил заговор или молитву.

На ночевки Хабара останавливал людей обычно задолго до сумерек. К темноте устраивали навес, натаскивали сушин для костра, стряпали ужин.

Когда садились вечерять, Андрей отходил в сторонку и только после приглашения принимался за еду. Он чувствовал себя неловко из-за того, что не имел никакого провианта и, значит, волей-неволей ел чужой пай. Как-то признался в том Хабаре. Артельщик помолчал, покопался пятерней в затылке, сказал:

— Ничё, перезудится. Кто не бит был?

В пути приходилось продираться через заросли, и Андрей постоянно ранил лицо.

Россохатский обычно шагал рядом с Хабарой, и они, коли дорога не ломала ног, тихо переговаривались.

Вскоре он уже знал немного о людях, с которыми свела затейливая судьба. Их всех, кроме Кирилловой, подрядил какой-то японец: артели поручили искать сказочную Чашу под водопадом, битком набитую золотом. Понятно, глядя, на зиму, никакой дурак не пойдет в Саян, но у них были свои причины на то: люди уходили в горы не столько ради фарта, сколько из-за беды, спасая себе жизнь. Бо всяком случае, им так казалось.

Сам Хабара происходил из крепкой семьи и года три назад промышлял вместе с отцом омуля на Байкале. Отец нанимал работников; рыбаки солили улов, сбывали его в Иркутск. Потом Гришка пристрастился к ружью, мыл песок на Китое и Билютые и наконец совсем откололся от отца.