Андрей обратил внимание: в артели никто не крестился — ни перед едой, ни после нее. Только китаец что-то шептал про себя, может, молился своему желтому богу.

Поев и подождав, когда отхарчатся остальные, Хабара окинул взглядом людей и сказал, собрав морщины на крутом лбу:

— Зима у порога. Несладка она тут. Чё скажете?

— Али бежать надумал? — спросила Кириллова.

Мефодий проворчал, раздувая крупные, чуть вывороченные ноздри:

— Из своей шкуры не вылезти. Останетесь — и я, как все.

— Моя думай — так ладына, — кивнул Дин. — Берданка ести — умирай нету.

Андрей вздохнул:

— Некуда мне идти. А Кате торчать здесь трудно и не к чему. Ей лучше вернуться.

Гришка с хмуроватым удивлением взглянул на Россохатского, открыл было рот, но его опередила Катя.

— Ты за меня не решай. Своя голова есть. Тут буду.

— Вот и ладно, — облегченно вздохнул Хабара. — Остаемся. Однако потом не ныть. На берегу уговор.

— Ной — не ной, куда ж отсюда бежать? — пожал плечами Дикой.

— Как реки встануть, — продолжал Хабара, — на Шумак уйдем, Чашу искать. Изба там, на Шумаке, добрая есть, был слух. А нет — сами срубим.

— Не вытянем ноги? — осведомился Дикой.

— Можеть, и вытянем. Нужда душить. Минеть она — в город вернемся. Коли там красных нет.

Подумал немного, сказал:

— Снег упадеть — Дин в Иркутск сбегаеть. Даст бог — побили большевиков. Пойдешь, старик?

Китаец колебался всего одно мгновение.

— Ладына.

Катя, запоздало хмурясь, спросила Хабару:

— О чаше речь вел. Какая чаша?

— А то не знаешь, — покосился на нее Гришка.

И торопливо спросил Андрея, уводя разговор в сторону:

— Стреляешь-то ловко?

— Стреляю, — отозвался тот.

— Чё не бахвалишься — одобряю, — ответил Хабара. — Сперва, однако, землю полопатишь, металл поищешь — это сгодится. А там и на зверя — черед. Нас тут пять ртов. Не шутка это.

Артельщик велел китайцу принести к костру все оружие артели. Насчитали винтовку, карабин, бердану Кирилловой, наган, охотничьи ножи и топор. Но патронов было не густо, и Хабара, как от беды, потемнел лицом.

— Хао, — внезапно заговорил китаец. — Моя буду искай патлоны.

Где и когда — старик не сказал.

Ближе к вечеру мужчины отправились в землянку отсыпаться. Андрей решил наведать лошадей.

Жеребец пасся неподалеку от бивака, на небольшой влажной площадке, заросшей багульником и сон-травой. Билютый в этом месте впадал в Китой, пенил студеную, помутневшую от дождей воду и с ревом бил в берега. Обе реки были будто грубо нарисованная картина в раме из кедров и елей. Дышалось просторно и глубоко, как дышится только под пологом леса или еще — на морском берегу.

Андрей знал, что Китой впадает в Ангару где-то между Тельмой и Иркутском. И теперь с грустью поглядывал на резкие волны, летевшие туда, где стоит чистенький город, где цивилизация и крыши над головой.

Вздохнув, направился к полянке. Зефир, увидев хозяина, вскинул голову и призывно заржал. Кобылка, державшая тонкую нервную голову на спине жеребца, тоже выпрямилась и подала голос.

«Уже сдружились, — с нежностью подумал Андрей. — И лошадка добрая, в пару моему коню».

Россохатскому стало вдруг нестерпимо грустно, и он не сразу разобрался, отчего тоска. Потом, кажется, догадался: Зефир — теперь все, что связывает его, Андрея, с прошлой, может, навсегда ушедшей жизнью. Именно сейчас Россохатский почти физически ощутил всю огромность расстояния, на которое забросила его судьба от родных краев, от обжитой России. Шутка сказать, даже до Урала от этой глухомани три тысячи верст!

Морщась, точно от уколов, Андрей выбрал репьи из конских грив и пошел назад.

Сразу же за поляной наткнулся на Катю. Женщина стояла на чуть приметной тропе и вглядывалась в него так, будто была близорука или глуховата.

Андрей заметил эту напряженность позы и неловко пошутил:

— Или не узнали меня, Катя?

— Отчего же? — отозвалась она, зябко ежась в своей грубой куртке. — Тя трудно не признать, ваше благородие.

Помедлила самую малость, добавила:

— Приметен для бабы. И душа, кажется, теплая у тя.

Россохатский поднял глаза на Кириллову и сказал, чувствуя, как сохнет во рту: