Цельное чувство
вернуться

Цетлин Михаил Осипович
Шрифт:

II. Токио

По улицам Токио Туфли шуршат. Башмаки деревянные — Ток-ток — стучат. Люди странные, Поклоны глубокие. Какие далекие, Какие обманные На улицах Токио Огни дрожат… Дни ворожат… Сны сторожат… В цветистом потоке я Иду наугад. И чуждую душу я Рассеянно слушаю: Башмаки стучат… Туфли шуршат… Люди спешат…

III. Сайонара

Вере Инбер

Мать с сынком своим играла, Наклонялась, убегала, Вновь сначала начинала, Улыбалась и кричала: «Сайонара» — До свиданья. И хорошенький япончик, Круглый, пухленький, как пончик, Хохоча всё звонче, звонче, Кимоно ловил за кончик: «Сайонара» — До свиданья. Любовался я простою Этой милою игрою, Вспоминая, что порою Так мой сын играл с женою: «До свиданья» — Сайонара. Разве я чужой, прохожий? В мире всё одно и то же. Разно так и так похоже! Вот уеду — ну так что же? «Сайонара» — До свиданья!

«О, стихи, вы никому не нужны!..»

О, стихи, вы никому не нужны! Чье отравит сердце сладкий яд? Даже те, с которыми мы дружны. Вас порой небрежно проглядят. И одна, одна на целом свете Ты теперь, быть может, после дочь Полно примут в душу строфы эти, Над которыми я плакал эту ночь.

Образы

Сезанн

М.Ф. Ларионову

Вот яблоки, стаканы, скатерть, торт. Всё возвращаться вновь и вновь к ним странно. Но понял я значенье Natures mortes, Смотря на мощные холсты Сезанна. Он не поэт, он першерон, битюг. В его холстах так чувствуется ясно Весь пот труда и творческих потуг. И все-таки создание прекрасно! В густых и выпуклых мазках его, Как бы из туб надавленных случайно, Царит, царит сырое вещество, Материи безрадостная тайна. На эти Natures mortes ты не смотри Лишь как на внешние изображенья. Он видит вещи словно изнутри, Сливаясь с ними в тяжком напряженьи. Не как Шарден, не так, как мастера, Готовые прикрасить повседневность, Которых к Natures mortes влечет игра, Интимность, грациозность, задушевность. Сезанн не хочет одухотворить Их нашим духом, — собственную сущность Дать выявить вещам и в них явить Материи живую вездесущность. И гулкий зов стихии будит в нас Сознанье мировой первоосновы. Ведь семя жизнь несет в зачатья час И в корне мира Дело, а не Слово. Утерянное он нашел звено Между природой мертвой и живою… Как странно мне сознанье мировое Того, что я и яблоко — одно.

Ван-Гог

Н.С. Гончаровой

О, бедный безумец Ван-Гог, Ван-Гог! Как гонг печальный звучит твое имя… Сновидец небывалых снов, Ван-Гог! Стою захвачен вихрями-холстами. Кто показать с такою силой мог, Как жадными несытыми устами Подсолнечники желтые, как пламя, Пьют солнца раскаленно-белый ток? Порою ты, как буйный демагог, Вопишь с холста, и краски — бунт и знамя. О, красные и синие фанфары, О, этот крик, сияющий и ярый, О, желтые и алые снопы! И это рядом с «комнатой» убогой, Где дышит всё гармониею строгой, Где тихо всё и всё — не для толпы.

В пушкинском музее А.Ф. Онегина

I. «Какое странное виденье!..»

Какое странное виденье! Кругом живет, бурлит Париж, Моторов резкое гуденье Прорезывает улиц тишь; В ушах еще слова чужие И блеск толпы чужой в глазах, А здесь — не дальняя ль Россия И не в тридцатых ли годах?

II. «Рисунки, и книги, и вещи…»

Рисунки, и книги, и вещи… Ах, то, что мертво — то мертво! Но голос не шепчет ли вещий Здесь светлое имя его? Лица столь знакомого очерк, Исчерченный им манускрипт, Всё, всё и не самый ли почерк — Ключи от таинственных крипт, Где мрак чуть зазубрили свечи, Где дух его веет и вот Бесплотную руку на плечи Мне тихо и строго кладет.

Продавец картин

Умный, грустный, с большим лбом и кожей В складках иронических — вот так. Флегматично сильный, не тревожа Мир чрез мир идущий, чуть похожий На больших, худых, не злых собак. Был и анархистом… Надоело! — Голодать. Статьи писать. Мечтать. Может быть и будет — что за дело! Только нет: упорной, черствой, целой Жизни не сломать ведь, не сломать. Книги брось, пройдись-ка по Парижу, Громко проклинай иль зло шепчи Городу глухое «ненавижу». Он в ответ: «Людей, как бисер, нижу В ожерелья. Покорись! Молчи!» Покорился. Мускулы упруги, Гибок ум. На ум здесь есть цена. Дни и годы — круги, круги, круги. Так женился. Ласковой подруги Принял ношу он на рамена. Опьянялся книгами, стихами, Красками сияющих картин, Сладкими прекрасными грехами, Пьяными и острыми духами. Но порой вставал в нем мутный сплин. И когда в гостях у принципала Шелестел нарядов пышный шелк И сияли нежных плеч опалы, Просыпалось то, что тайно спало: В добром псе — свободный, злобный волк. И тогда вдруг становилось жутко Томной собеседнице его. «Что я — дама или проститутка? Он влюблен иль это только шутка? Злая шутка, больше ничего!» И жена, ребенок, парижанка, Элегантно-милое дитя, Думала (а в сердце ныла ранка): «Для него я словно иностранка». И звала домой его, шутя. И в auto ему слегка ласкала Руку гантированной рукой. И пугалась вдруг зубов оскала, Пламени, которое сверкало В глуби глаз его глухой тоской. Дома же огромными шагами Он ходил, как в клетке, по ковру. О борьбе с какими-то врагами Грезил. И топтал врагов ногами! Так всю ночь. И шел в бюро к утру…