Илейко не удивлялся, бежал себе, пока не добежал. Крепкий старик со смеющимися глазами в пояс поклонился ему, но ничего не сказал. Молодой парень, взявшийся из ниоткуда, широко улыбнулся и тоже поклонился. Лив не ответил таким же поклоном, он их осенил крестным знамением, будто всю жизнь только этим и занимался. И старик, и парень снова заулыбались, но теперь с ними был меч. Кто его держал, определить было невозможно: то клинок у старика, а то — у парня. Меч переливался всеми цветами радуги, и от этого его диковинная форма отчетливо пламенела, словно выделялась из пространства. Протяни руку и возьми, но нельзя. Не его это оружие. "Благословляем тебя", — сказали одновременно и старый, и молодой.

Илейко, будто того и ждал, побежал дальше. Ни удивления, ни недоумения, так все и должно быть. Люди остались где-то позади, а впереди образовался крест. Хороший такой крест, с удобной рукоятью, с достаточно длинной перекладиной. Для чего достаточной? Для защиты кисти руки. Ибо не крест это вовсе, а часть другого меча. Лив доподлинно знал, что это и есть Эскалибур, а за ним стоит легендарный конунг Артур. Надо только добежать, чтобы взять этот клинок, потому что он ждет, он манит и зовет. И Артур отдает его. Хотя бы на время. Хотя бы подержаться.

Но ноги вдруг начинают вязнуть, заплетаться и путаться. Бежать или идти дальше становится решительно невозможно. Тогда надо ползти. Никто так хорошо не умеет ползать, как Илейко. Но ползти здесь нельзя, потому что лишь великий Змей-искуситель способен на это, или Ялдаваоф, или они вместе, или они одно и то же.

Илейко чувствует, что ему не добраться, печалится и даже начинает плакать.

Хотя столько слез не бывает, это на него кто-то воду льет. И этот кто-то — поп Миша.

— Очухался? — спросил он.

Илейко с ответом не торопился. Ныли натруженные плечи, во рту неприятная сухость, ладони саднило так, будто с них содрали кожу. Михаил протянул ему кружку, лив жадно к ней припал, но, сделав несколько глотков, заподозрил чего-то не того.

— Это что? — поинтересовался он.

— Ну вот, ожил, — улыбнулся поп. — А это, брат, кагор, церковное вино, кровь Христова. Давай, допивай, и будем раны твои обрабатывать.

Илейко посмотрел на руки: они были обожжены самым жесточайшим образом, пузыри лопнули и кожа сошла. Осталось живое мясо.

— Где это я так? — докончив вино, спросил он. — Свечку, что ли, неловко держал?

— Да нет, — ответил Стефан. — Беса за хвост. Точнее — бесов.

— Хвосты? — пожал плечами Илейко. — А мне показалось — юбки. Ну, не совсем юбки, а килты.

— Пусть так, — согласился поп. Он уже держал наготове баночку с медом, чтобы смазать раны. — Однако остановить этих тварей смог только ты. Они — не от мира сего. Стало быть, к какому миру принадлежишь ты сам?

После обработки ладони перевязали вместе с листьями чистотела. На этом лечение подошло к концу. А вот кагор — нет.

— Теперь до свадьбы заживет, — ухмыльнулся Стефан, разливая из объемистой бутыли темное вино.

"Ага", — подумал Илейко. — "Свадьба-то вряд ли. Или в другой жизни? Или в другом мире?"

Он хорошо помнил, что ему пригрезилось: и старый Охвен, и молодой Мортен, и голоса Бога и Святого Духа, и король Артур, и удивительные мечи — Пламя и Эскалибур. Без всяких подсказок, лив знал, кто есть кто. Только не знал почему? И не понимал, зачем? Может быть, он сам не от мира сего? Делиться своими сомнениями с товарищами Илейко не стал.

— Ты уж прости, дружище, что не смогли справиться с твоим недугом, — тем временем говорил Стефан. — Если ни я, ни служитель церкви не смогли вытащить этот проклятый топор, то кто же сможет? Может, не руками надо было за него браться?

— Ну да — зубами. Нет, тут дело не в топоре. Это всего лишь проекция то ли проклятья, то ли заклятья. Может быть, кто-нибудь из местных светочей сможет помочь. Но мне кажется, все гораздо сложнее: сам Илейко за свою жизнь грехов пока не успел натворить. Это не свой крест он несет, кого-то другого.

— Дедов, что ли? — внезапно рассердившись, вскинулся лив.

— Нет, — продолжил Михаил. — Не дедов. Но того, кто сотворил проклятье в спину твоего деда.

Потом они почти до утра просидели перед странно покосившейся часовенкой, прихлебывая кагор. Поп сокрушался, что занимается не своим делом. Раскаивался, что с помощью нескольких крепких парней выбивает долги с прихожан, просрочивших платежи.

— А кто у меня в долг брал? — говорил он. — Да лодыри всякие, неудачники и жулики. Возьмут, думая, что самые умные, а отдавать не спешат. И ведь прощать их нельзя: спасибо они не скажут, ироды. Да у меня доход в моей часовенке больше, чем в некоторых храмах. Но я-то здесь не для этого! Я же Веру должен поддерживать! А у меня бесы кулаками сруб с камней сдвинули. Словно в насмешку.