По ночам люди вслушивались в рулады волчьего воя. Волчьи стаи шли за людским страданием по пятам.

Нм армия, ни беженцы не знали, где пути наступления Красной Армии. Но наступление ее на Петропавловск убеждало, что победители не намерены отдыхать. Армия и беженцы думали только об одном, как можно скорей увеличить расстояние между собой и оставленным Омском.

На двухпутной сибирской железнодорожной магистрали сплошные ленты составов. Они медленно движутся, им нельзя стоять, паровозам нужны топливо и вода. Состояние пара в локомотивах — первостепенная забота жителей на колесах. Остывший паровоз — трагедия. Но пока паровозы дымят и гудками напоминают о своей способности двигаться.

Над составами черными стаями носятся крикливые гороны. Из вагонов выкидывают под откосы умерших от сыпняка. Хоронить некогда, и вороны служат над покойниками птичьи панихиды.

К железной дороге до Барабинска беженские обозы близко не подпускали. Опасались, что под видом беженцев начнет действовать большевистское подполье, все сильней оживающее на просторах Сибири.

Стены вокзалов на станциях заклеены записками и сводками Осведверха с сообщениями, что наступление Красной Армии наконец остановлено и нет никакого основания сомневаться в нерушимости власти адмирала Колчака на просторах Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока.

Правда людского страдания сплетается воедино с крикливой ложью. Эшелоны на Великом Сибирском пути, обозы на дорогах и бездорожье, карканье ворон, волчье вытье. И смерть в обнимку с сыпным тифом.

А ведь после взятия Омска Красной Армией прошло всего одиннадцать дней…

В селе на берегах реки Чулым, под боком у железнодорожной станции, поименованной в честь реки, стояла добротная заимка на самом краю берегового обрыва с крутым спуском зимней дороги в речное корыто. Как любая изба в селе, заимка ставлена по строгим законам сибирского обережения людской жизни от всяких напастей. Не так давно место перестало быть глухим, благодаря близости железной дороги.

Притулился лес к селу, то стоит вовсе около его изб, а то отодвинут десятинами пашен и лугов.

Закат после утихнувшего бурана ало-пламенный. Бродит ветерок с кусачей стужей. Солнечный свет лудит оранжевой густиной сугробные снега, примятые и исполосованные вдоль и поперек всякими санными полозьями прошедших армейских и беженских обозов по пути к Новониколаевску, что на Оби.

Сельская улица и сейчас запружена санями и кошевами с поднятыми, кверху подвязанными, оглоблями. В крытые дворы заведены даже не все лошади, но внесены сбруя, хомуты и дуги, а также пожитки…

В парадной просторной горнице в переднем святом углу иконы при огоньках лампад. Образа по величине разные. Лики на большинстве не знатки, и только глаза у Спаса Ярое Око да у двух святителей полны исступления. Древнего письма иконы. Снесены в сибирскую сторону в годины религиозных бурь. Кем снесены? Нынешние владельцы этого в памяти не держат. Снесены, должно, дедами, а то и прадедами. То ли теми, кто не хотел креститься тремя перстами, то ли теми, кто тайком ушел с просторов России, спасая себя от хомута барской крепостной неволи.

Возле широких лавок в переднем углу стол. Его столешница покоится на козлах и укрыта суровой, хорошо отстиранной холщовой скатертью. Горница приземиста. Встань мужик в рост да подними руку, и упрутся пальцы в доски потолка. Возле широкой пышущей жаром русской печи нависают полати. Из горницы две двери на кухню и в другие покои.

На столе на подносе медный самовар, до блеска начищенный квасной гущей. Стаканы. В вазочке — куски колотого сахара. Солонка. Кринка с топленым молоком. На тарелках ломти ржаного хлеба, квашеная капуста, политая подсолнечным маслом, соленые огурцы с крошеными груздьями и луком. Среди тарелок две бутылки. Одна пустая, а вторая с желтым самогоном — будто чай, потерявший цвет от лимона.

В душной горнице пахнет овчиной и махоркой.

За столом разместились: Вадим Муравьев все еще с погонами поручика. Его давно не бритое лицо заросло лохматой бородкой. Из-под расстегнутого френча видна грязная рубашка; капитан Стрельников, в его бороду пробилась густая седина, ворот его гимнастерки расстегнут; штабс-капитан Григорий Голубкин, несмотря на духоту в горнице, в накинутой на плечи шинели. Его знобит и мучает кашель.

На лавке у стены, ближе к самовару, Родион Кошечкин, рядом с ним Лабинский. Оба одеты с предельной простотой. Легко могут сойти за сибирских мужиков себе на уме. Лабинский позволил волосам запушить щеки и подбородок.

Лабинский взволнован: в Барабинской степи группа солдат забрала у него тройку, ему пришлось из-за этого бросить ценные вещи.

— Господа офицеры, как прикажете называть таких солдат? Естественно, только мародерами. Людьми, переставшими уважать в себе людское достоинство. На мое счастье, меня нагнала госпожа Топоркова с какой-то древней старушенцией и согласилась посадить жену в свою кошевку, а я получил возможность вывезти два ценных сундука. Ей-богу, слова бы не сказал, если б лошадей забрали для раненых. Но ведь их у меня отобрали солдаты с мордами, пышущими здоровьем. Но ничего! Я свое возьму. Дал бы только бог добраться до Новониколаевска. Там-то уж я добьюсь любой компенсации за отнятых лошадей.