— А у тебя, Григорий Павлович, есть от тех солдат расписка о взятых лошадях? Чем ты, кому докажешь, что все было именно так, а не иначе?

— До сих пор все верили мне на слово.

— Так это было в Омске.

— Солдаты везде обязаны нас охранять, а не грабить.

— А солдатам сейчас на вас наплевать, господин Лабинский. Беда для вас в том, что солдаты уразумели, что жертвовали жизнью не ради спасения Сибири от большевиков, а только ради вашего благополучия, — резко сказал капитан Стрельников. — Солдаты, господин Лабинский, научились теперь думать, даже неграмотные, и у всех заветная цель — сохранить жизнь. А беречь ее им приходится не только от пуль большевиков, но также и от пуль своего начальства, обладающего правом лишать их права жить. Для этого нужно только сказать «колчаковское слово и дело», вернее обвинить любого из них в причастности к большевикам. Подтвердите, господа капитаны, что говорю правду.

— Но долг офицеров уметь вовремя пресечь далеко идущие раздумья солдата.

— Не то время, не то время, господин Лабинский. Ведь офицеры тоже хотят жить. Ибо тоже многое поняли по-иному, а главное поняли, что поставили свою молодость рядом со старостью упрямых генералов. А ведь молодость обязывала нас думать, а мы как попугаи бездумно повторяли свое покорное «слушаюсь, ваше превосходительство».

Лично меня, господин Лабинский, ваш рассказ о потере лошадей не возмутил. Насколько мне известно, вам удалось приобрести новых. Приехали сюда на двух тройках. Солдаты отняли у вас лошадей, устав шагать. А ведь они от всех верст, пройденных по России до Барабинской степи, могли действительно устать, хотя их морды, как вы изволили сказать, и не были худыми.

Ваша житейская беда, господин Лабинский, в том, что вы за все привыкли платить, а заплатив, требовать исполнения ваших желаний. А почему не пробовали подумать, что не всех можно купить и не всех можно заставить отказаться от своего мышления ради того, что за этот отказ вами уплачено.

Представьте, что мне, капитану Стрельникову, уже почти противно существовать от сознания, что из-за лени вовремя задуматься я позволил себя втянуть в гражданскую войну, согласившись с чужим желанием, что офицерские погоны обязывают меня быть противником большевиков, хотя капитан Стрельников вышел из того же сословия, что и большевики. Теперь я со всеми измеряю версты сибирского пространства, пока оно не упрется в Великий или Тихий океан.

А что дальше? Что если мое теперешнее настроение не понравится начальству? Если вы, господин Лабинский, скажете о нем тем, кто вам выдаст в Новониколаевске любую компенсацию за лошадей?

— Господь с вами, господин капитан. Мне приходится слышать всякие мнения.

— А я не зря сказал вам об этом. Бывая теперь в обществе офицеров, вы должны держать язык на привязи, хотя вам в Омске верили на слово. Господин Кошечкин, у вас, кажется, папиросы? Угостите.

— С превеликим удовольствием.

Кошечкин передал Стрельникову коробку с папиросами.

— Давайте чайком баловаться и с глотки сивуху споласкивать.

Кошечкин начал наливать в стаканы чай.

— А ведь у меня, господа хорошие, в Омске, в самый последний день его существования под властью Колчака, тоже тройку отобрали.

— И тоже солдаты? — спросил штабс-капитан Голубкин и засмеялся.

— Нет, отняли три офицера. Да, да. Три офицера. А вышло все по-смешному. Кинуть Омск я решил раненько утром четырнадцатого ноября. Тройка стояла у крыльца. Вышел я во двор и стал слушать стрельбу. Слушаю и решаю, кто стреляет — красные али мы. И вдруг вбегают во двор три офицера и к тройке. Я тоже к ней. Но один офицер, вынув наган, повертев им перед моим носом, заставил понять, что сильнее меня с огненной игрушкой. Так тройка и была такова. Кони были хорошие. Надеюсь, что в добрые руки попались. Вороные кони.

Кошечкин, налив в блюдце горячий чай, откусил от куска сахар и отпил из блюдца несколько глотков.

— А как же выбрались из города, — спросил Муравьев.

— Смекалка выручила. Она ведь у всякого русского человека, ежели вовремя народится, то всегда к добру.

— Расскажите.

— Можно и рассказать, Вадим Сергеевич. Стою в пустом двору и переглядываюсь с кучером. А сам слышу, что стрельба вроде громче стала. Сорвался с места и бегом на ближний постоялый двор. На мое счастье, оказалась лошадь. Заплатил за нее золотишком и велел запрячь в розвальни. Снял с себя тулуп и шубу, кинул ее в сани, а сверху навалил соломы. Но ведь рожа-то у меня не пролетарская, вот и думал прикинуться покойником. Завернули меня в рогожу и положили вдоль розвальней, а кучер понукнул коня.

Счастливо доехали до цирка и напоролись на красный разъезд. Остановили всадники подводу, оглядели кучера, спросили, от чего помер покойник, и, узнав, что в одночасье, один из них, сплюнув, сказал товарищам, что пришел мне конец от страху.

Вот и все, а там, как у всех, видать, одинаково где нырок, где гладко. Так что, Григорий Павлыч, по коням не тужи. Живы останемся, глядишь, где, может, и на автомобиль пересядем. Скажите, Вадим Сергеевич, после Омска не встречались с адмиралом Кокшаровым?

— Он приказал нам долго жить.

— Помер? Когда же?

— В час ночи четырнадцатого ноября.

— Не выдержало стариковское сердце?

— Он застрелился.

Все сидевшие за столом перекрестились.

— Он меня комендантом «Товарпара» назначил, — сказал капитан Стрельников. — Успели схоронить?

— Да. Успели. На том месте, где перестал жить.

— Вот горе для Настеньки. Вам ведь придется сказать ей всю правду.

— Да, мне придется сказать. А главное, мне придется беречь ее жизнь, таково последнее желание адмирала.