— Я об этом понятия не имела, — вздохнула я.

— Как ни странно, омофония, как сегодня называют подобные головоломки, срабатывает лучше, если ты не владеешь языком, на котором эти фразы сформулированы. Если испанец услышит «С обороной и заступничеством Санта-Марии, о новой», — с подчеркнутым ударением произнес Даджян, — он поймет сообщение в прямом смысле. Но кто-то, не говорящий по-испански и привыкший к подобным трюкам, сможет обнаружить иной смысл. Подлинный.

— И что, по-вашему, означает?

— Именно то место, куда мы направляемся, сеньора, — усмехнулся он. — Санта-Мария-а-Нова.

— Не понимаю.

— Если я не ошибаюсь, по-испански это звучит как «собор Нойи Санта-Мария-а-Нова».

«И это называется фонетической каббалой?» — проворчала я про себя.

Мне вспомнились детские игры, которыми мы в свое время развлекались на переменках в школе. Фразы с двойным смыслом вроде «покалечилась — пока лечилась» или «мы женаты — мы же на ты». Или тот известный каламбур Франсиско де Кеведо, который на спор прилюдно намекнул вспыльчивой королеве Марианне Австрийской на ее хромоту. Рассыпавшись в комплиментах в отношении ее добродетели и набожности и пеняя на собственную греховную суетность, он произнес:

Я промолчала. Мне пришло на ум еще одно соображение: дело в том, что церковь Санта-Мария-а-Нова, построенная в XIV веке, имела одну особенность, не встречающуюся ни в одной церкви более: здесь хранилось самое крупное собрание могильных камней, привезенных со всей Европы. В народе ее окрестили Храмом надгробных плит.

Если одна из этих плит была той могилой, что мы ищем, очевидно, армянин сумеет помочь мне ее найти.

— Тогда скажите, господин Даджян, что означает «указана в виденьях»?

Мрачная улыбка появилась на его губах.

— Наберитесь терпения. Именно эта фраза должна привести нас к нужной могиле.

Роджер Кастл был уверен, что кто-то из всемогущего Агентства национальной безопасности играет с ним в прятки с того самого момента, когда он занял Овальный кабинет. Нельзя сказать, чтобы он вообще хорошо относился к тайным службам: во время своей последней предвыборной кампании он ратовал за сокращение на десятизначную сумму их бюджета, вынимаемого из кармана налогоплательщика, чем приобрел себе влиятельных противников в этих кругах. Но сейчас, после двух лет пребывания во главе исполнительной власти, Кастл осознал, что явно их недооценивал. Даже его убедительная победа в голосовании не помогла ему одолеть этот барьер. По крайней мере, барьер «великой тайны».

Великая тайна.

Термин звучал так, словно был заимствован из лексикона Голливуда. Из тех второсортных фильмов, в которых рассказывается о замороженных в криогене инопланетянах, найденных в какой-нибудь пустыне на юго-западе страны. Но за этим штампом скрывалось нечто крайне серьезное. Время от времени пресловутая фраза всплывала то в высших эшелонах власти, то на светских раутах, ставя президента в более чем неловкое положение. Когда ему задавали вопрос, он привычно лгал: «Никогда о таком не слышал». Но при этом испытывал невыразимую досаду. Он олицетворял верховную власть Соединенных Штатов, и, честно говоря, его безумно раздражало, что он не понимает, какого черта все это значит. Какое-то время президент просто не обращал внимания, полагая, что речь идет о некой шутке для внутреннего употребления, принятой в кругах разведки. Ему хотелось думать, будто «великая тайна» состоит в том, что нет никакой великой тайны. Однако совесть подсказывала, что не обращать внимания вовсе не означает забыть.

Кастлу лучше, чем кому-либо другому, было известно, что это слишком давняя история, чтобы ее проигнорировать.

Впервые он услышал о ней на одном официальном форуме, когда, еще будучи губернатором штата Нью-Мексико, встречался с индейцами хопи в Капитолии города Санта-Фе. В те дни обитателей резерваций на севере штата беспокоили происходящие изменения климата. Уменьшилось количество дождей, и сток Рио-Гранде упал на пятнадцать процентов. «Все предрекает великую катастрофу», — говорили они. «Знание о том, когда и как она наступит и как подготовиться к ней, составляет великую тайну, — вещал их делегат, старый индейский вождь, почти девяноста лет от роду, откликавшийся на имя Белый Медведь. И добавил: — Белые люди уже давно скрывают от нас подробности грядущего великого и ужасного дня». «Великого и ужасного дня? — Достопочтенный Кастл улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку. — А я думал, что это был день бомбардировки Хиросимы!»

Роджеру Кастлу пришлось вспомнить об этом разговоре через месяц. В тот день скончался его отец, Уильям Кастл II. От него Роджер унаследовал все: состояние, ум, внешность Джона Уэйна из фильма «Форт Аламо» и, помимо того, скептицизм и неверие. Веру во что-то, что нельзя измерить, взвесить или превратить в дивиденды, он считал непозволительной тратой времени.

Во время войны Уильям Кастл II входил в состав группы математиков и физиков-теоретиков из Принстонского института перспективных исследований, проверявших расчеты «Проекта Манхэттен». О чем почти никто не знал, так это о том, что после войны, когда было завершено создание первых атомных бомб, большинство членов этой группы продолжали собираться, уже втайне, и называли себя «ясонами». Они превратились в неформальную организацию, сотрудничающую с Министерством обороны; так, они предложили варианты решений по Камбодже и Вьетнаму, при этом, несмотря на свою непопулярность у пацифистов, некоторые из них, включая Кастла-старшего, сумели сохранить свой научный авторитет.

В раннем детстве Роджеру довелось три или четыре года подряд, во время летних каникул, присутствовать на собраниях этих ученых, когда они обсуждали свои скучные дела. На бесконечных застольях, устраиваемых в доме отца, он впервые услышал разговоры о ядерном щите, электронной войне, об Интернете — конечно, он еще так не назывался — и даже о будущем спутниковом шпионаже. Поэтому, когда Уильям Кастл II, лежа на смертном одре, попросил оставить его наедине с сыном и упомянул о «великом и ужасном дне», Роджер испытал подлинное потрясение.