А пока, идя рядом с юным Иоанном и своим братом Андреем, он рассуждает:

– Пусть гордыня твоя будет сверх всякой меры. Как же жить с этим? Пока слушаешь твоего учителя, все кажется правильным, а когда потом задумываешься, с его словами жить невозможно. Свобода! А жена, а семья, а народ? Как же тут жить?

– Не знаю, - беззаботно отвечает Иоанн.
– Спроси завтра учителя. Ты задавай вопросы, когда непонятно.

– Да пока он говорит, у меня и вопросов-то никаких нет. Сначала бы понять, что он говорит. Уж очень чудно. У меня сразу в голове становится пусто.

– Ну а потом?

– Потом, конечно, вопросы появляются, но уж очень глупыми они мне кажутся. Иисус говорит мудрено, а тут я с дурацким вопросом. Не хочется осрамиться.

– Ты сегодня вечером подумай, - советует юноша, - приготовь свои вопросы, которые поумнее, а завтра задашь их учителю. И ты, Андрей тоже не молчи.

– Я говорить не мастер.

– Скажи как есть.

– Мне, вообще-то, понравилось то, что он говорил, - признается Андрей.
– Ты никому не должен, тебе никто не должен. Так хорошо жить. Вот только насчет того, чтобы щеку подставлять, я не согласен. И рубашку так просто не отдам. Позорно это. Жизнь, конечно, отдать можно за стоящее дело. Я помню, как твой учитель вон там, у реки стоял, когда фарисеи хотели побить его камнями. Ничего не скажешь, гордо стоял. Убивайте его, не отступится от своего. Я его тогда еще зауважал.

– Я тоже там был, - напоминает Иоанн, очень гордясь тем, что тогда ему казалось ужасным и позорным.

– Ну, ты вообще не за дело попал! Тебе-то за что было умирать?

– Я бы умер вместе с учителем.

Братья ему верят. Парнишка был бледен, но держался молодцом. Собственно, ради него Петр и вмешался. Жалко стало мальчишку.

– Нет, - заключает Иоанн, - вы зря говорите на учителя. Он любит людей!

– Так мы ничего не говорим

– Он вернулся из-за любви. Вот ты, Андрей, если бы стоял перед Царством Небесным, и ворота тебе уже открылись, ты вернулся бы за братом?

– Вернулся бы.

– Вот и он вернулся ради нас.

Они доходят до огородов. За ними река и сарай, у которого Иоанн чуть не принял смерть.

– Вы же Иакова, моего брата, видели? Мы с ним тоже всюду вместе, как и вы. Матфей дал нам прозвище “сыны грома”. У греков они называются Диоскурами. Он и вам прозвище придумал: Геракловы столбы. Это два утеса на краю земли перед океаном.

– Мытари - они ученые, собаки, - соглашается Андрей.

– Да,- вспоминает Петр, хлопая себя по лбу, - я же пообещал перевезти его завтра на тот берег.- А лодку мы не починили. Вернемся на озеро?

– Не хочу я возвращаться, - отвечает Андрей, которому озеро давно надоело. - С утра сделаем. Руль поправить - плевое дело.

– А я не хочу так рано идти домой.

– Зайдем в лавку Закхея. Он вчера флаг свой вывесил. Значит, новое вино привез. С людьми поговорим.

– Пойдем. Хочешь с нами?
– спрашивает Петр юношу.

– Нет, я домой… то есть на таможню.

“Славные люди, - думает Иоанн на обратном пути.
– Жаль бросать их в таком захолустье. Они тут сопьются или попадут к сикариям. Я их все равно приведу к Иисусу. Да и сила их может пригодиться”. Он чувствует себя настоящим ловцом человеков. Одно огорчает его. Учитель после своего возвращения из пустыни, которую он не поменял на предложенный дьяволом дворец, стал холоднее и бесстрастнее. Вместе с былой мятежностью его покинул и проповеднический жар. Иногда кажется, что он не столько хочет привлечь к себе слушателя, сколько оттолкнуть его от себя.

Иисус сидит в трапезной с Иудой и Иаковым. Хлопочет Матфей, нахваливая Декаполис, в который завтра собирается поехать.

– В Гадаре я чувствую себя намного вольнее, чем здесь. Там очень смешанное население: сирийцы, греки, персы, арабы и, конечно, евреи. Все живут как им угодно. Это весьма способствует торговле и развитию ремесел. Наши иудеи этого не понимают. Они не хотят сотрудничать с властями. А ведь римляне вовсе не желают им зла. Взять хотя бы новый акведук, подающий воду на Храмовую гору. Ведь каждый еврей, приходя на праздник в Иерусалим, страдал от недостатка воды. Но платить налог на его строительство не хотят. Что же, римлянам строить акведук для евреев за свой счет? Вот Пилат и арестовал казну Храма. Так почему не решить все сразу миром? Ведь сколько крови пролилось. Чуть до войны не дошли.

– Пилат преступил границы своих полномочий, - хмуро говорит Иуда, - как до него это делал царь Ирод. Ирод тоже построил иудеям Храм, гордость Израиля, но вогнал народ в рабство, и каждый камень Храма стоит на чьей-то крови. Вот и проступает на этих стенах проказа.

– Да, уникальное явление - проказа на камнях, - соглашается Матфей.
– Я рассказывал об этом в Декаполисе, никто не верит, что камни могут болеть.

Иисус равнодушно молчит. Матфей бросает взгляд на него, затем на Иуду и продолжает:

– Вы извините меня, мой друг, если вас это рассердит, но мне кажется, что политика Синедриона не доведет Израиль до добра. Этот Синедрион хочет сидеть сразу на двух креслах, а точнее, не хочет сидеть ни на одном. Он презирает свой народ и ненавидит римлян. В итоге народ сам по себе, римляне сами по себе, и Синедрион сам по себе. Однажды какая-нибудь из этих двух сил его сметет. Хуже всего, что законная власть не с народом. Если врага нельзя победить, с ним нужно сотрудничать, а взамен добиваться уступок. Ведь даже греки смирились с владычеством Рима, но потребовали особых привилегий. Синедриону следовало бы объединиться с народом и по примеру того же Декаполиса добиться новых колониальных прав, торговых льгот, участвовать в земельных аукционах, а не хранить гордое молчание. И ведь Израиль не так уже много дает. Из Египта Рим высасывает в десятки раз больше. Что тут обижаться? На обиженных воду возят. Уступай, но торгуйся.