– А что за ней?

– За ней - свобода. Свобода от Иисуса. Свобода от Иуды. Свобода от всего.

– Тогда почему ты вернулся?

– Даже не знаю. Что-то удержало меня. Мне сорок лет, Иуда. И половину из них я молчал. А сейчас я молчу еще больше. Я так молчу, что горы должны сдвинуться! Мне нужно высказаться. Наверное, это меня и удержало. Остальное - не моя печаль. Трудность в том, что к истине приближаешься в молчании, а возвращаешься в немоте. Я должен собрать этот жемчуг и отдать.

– Свиньям?

– Я же сказал: это не моя печаль. Меня это больше не беспокоит. Я - не борец за справедливость, я - не продавец счастья, я - не заклинатель змей, я - не учитель людям и не судья миру. Я - больше. Я - тот, кто узнал правду и сказал ее миру, - последнюю фразу Иисус произносит так, будто говорит о себе из будущего, в котором его уже нет.

– Ну а ты?
– после паузы спрашивает он.
– Что будешь делать?

Иуда, помолчав, отвечает:

– Мне поздно отступать. Тебе ведь нужен спутник на Пасху.

– Я могу пойти и один. Мне уже ничего не нужно от других. Нужно ли это тебе?
– Иисус со значением смотрит в глаза Иуде.

– Мне поздно отступать, - повторяет он.

– Значит, на Пасху будем в Иерусалиме вместе, - Иисус произносит это без всякого выражения, просто констатируя факт, и откидывается на подушку.

Иуда тоже всматривается в него и понимает, что в Иисусе что-то изменилось. Словно это была лютня с трещиной, издающая иногда надрывные, дребезжащие звуки. Больше трещины нет, лютня звучит чисто и ровно. Возможно, она отныне никогда не издаст свои душераздирающие ноты.

Иоанн застает Петра и Андрея на берегу. Они вытащили лодку на берег, чтобы почистить и осмолить ее днище. Они так заняты делом, что не замечают его появления. От хорошего настроения, оттого, что светит солнце, и блестит озеро, и легкий бриз волнует воду, у Иоанна возникает дурашливое желание подкрасться еще ближе и напугать двух силачей неожиданным криком. Он воздерживается от этой мальчишеской выходки и солидно приветствует их.

Петр оборачивается и с широкой улыбкой хлопает юношу по плечу.

– Здорово, друг!

– Тише ты!
– притворно сердится он.
– Кости сломаешь.

– Прости, Иоанн. Я рад тебя видеть. Говорил же я, что они вернутся, - обращается он к Андрею.

Тот охотно подтверждает:

– Верно, брат.

– Матфей сказал, что твой отец болен.

– Он умер, - в сотый раз Иоанн принимает скорбный вид и в сотый раз выслушивает соболезнования. У Петра они оказываются самыми короткими.

– Жаль, друг. Ну а как ты сам?

– Я хорошо.

– А как твой учитель?

– С ним уже все хорошо.

– Уже?

– Он был в пустыне и искушался дьяволом.

– Дьяволом?
– уважительно, хоть и с долей сомнения, произносит Петр.

– Учитель победил.

– Он, что же, сражался с ним? - спрашивает серьезно Андрей.

– Ну, не на мечах, конечно. Сначала Иисус захотел есть, и сатана предложил ему превратить камни в хлеб. Но он отказался. Тогда сатана вознес его на гору и предложил ему во власть весь мир с дворцами, если Иисус поклонится ему. Но он опять отказался. И тогда сатана сказал ему: если тебе ничего не нужно, то зачем ты живешь? Прыгни с горы и разбейся. Но Иисус не послушал его. Тогда дьявол оставил его. Только учитель очень ослаб от этих искушений.

Братья слушают его, разинув рты.

– Сейчас он набирается сил для великих дел.

– Для великих дел?

– Он же Мессия! Предстоит битва с армией сатаны. Вы – с нами?

Открыть рты еще шире братья уже не могут. И если Петр задумывается, то Андрей принимает решение мгновенно: он вступает в армию Мессии. Ему давно хочется подраться. И его не держит за рукав какая-нибудь Цилла.

– Я же говорил вам!

– Так-то оно так, - соглашается Петр, - но трудно принять сразу такое. Все же - Мессия, не фунт изюму.

– Говорю вам, он - Мессия. Сатану одолел, тещу твою на ноги поставил. А как вашего Иаира бес поверг на землю, когда учитель на него взглянул. Как он кричал: знаю, с чем ты пришел, назарянин.

– Иаир отроду припадочный.

– Да ты что, Петр?
– возмущается юноша.
– Смотришь и не видишь? Учитель называет таких слепыми и мертвыми.

– Я не мертвый.

– Тогда родись снова и оставь все свои грехи.

Петр озадаченно чешет голову.

– Да у меня, вроде, и грехов - то особых нет, - неуверенно произносит он.