— Да ладно!.. Такое с ним и раньше бывало, — успокоился Женя.

— Бывало, конечно, но всё пошло хуже; ему и намекать уже начали, чтобы сворачивал

свои дела.

— Ну и правильно! — воскликнул Евгений. — Куда он лезет? Там всё уже схвачено.

— Ему говорили, чтобы бросал это занятие, — вмешался Николай Петрович. — Ханты

уже ничего кроме чёрной рыбы не предлагали.

— Что значит «чёрной»? — поинтересовался Виктор.

— Ну, щучка, там, налим и мелочь всякая.

— Ты знаешь, Женя, что Тамара связалась с сектой пятидесятников? — спросил

Колычева Владимир.

— Анна говорила, — досадливо отмахнулся тот.

— Что? Уже здесь такое есть? — поинтересовался Виктор.

— Да и эта не одна уже. Причём это секта трясунов.

— Вот оно — лицо наших интеллигентов! — усмехнулся Николай Петрович. —

Сначала возмущались старыми порядками, которые им жить не давали, потом ринулись

делать жизнь, какую им хотелось, а как не получилось, ударились в мистику. Но что

интересно, обижаются, когда интеллигенцию называют дерьмом.

2бЗ

— Ну, я думаю, обобщать-то не стоит, — возразил Виктор.

— Стоит! — уверенно отвечал Николай Петрович. — Стоит, если поглядеть, как она

вела себя в последние годы. Где тот гуманизм, человеколюбие, желание справедливости,

равенства, которые присущи были интеллигенции девятнадцатого века? Ничего не

осталось, кроме собственного «эго». Недавно я читал книжку одну на тему смысла жизни.

Так её автор «категорический императив» даже не рассматривает, называя его просто

прилагательным и существительным.

Все увлеклись разговором, и никто не понял, почему Колычев встал и пошёл к двери.

— А вот и Тамара! Легка на помине, — сказал он, впуская гостью.

Та вошла, отряхнула снег с воротника пальто, с песцовой шапки, сняла перчатки,

поздоровалась.

— Косточки мне перемываете? Ну-ну... А ещё говорят, что мужики не сплетничают.

— А мы и не сплетничали, просто некоторые интересовались, правда ли, что

пятидесятники говорят на иноязы- ках, когда в трансе? — подмигнул Владимир Виктору.

— Правда, — просто отвечала женщина. — Во время общения с Богом на некоторых из

нас снисходит святой дух, который говорит их устами с остальными.

— Ну вот! — укоризненно сказал Евгений. — Дайте женщине сесть.

Он подал ей стул, единственный в гараже, остальными сиденьями были табуретки.

— Мне интересно, племянница, вот как ты, простая, грешная женщина, которая и

выпить — выпивала, и... Вот насчёт других грехов я не буду — не знаю потому что, — как

ты святой-то стала? — спрашивал Петрович.

— Стала вот.

— Но ведь ещё полгода назад... Да ещё меньше... ты думала по-другому! — он казался

растерянным.

— Когда-то надо задуматься о душе, о вечном... Ты, вон, тоже поменял свои взгляды на

частную собственность.

— Ну уж нет! Просто правила игры изменились. Я был против этого, но вы приняли

новую Конституцию, и я вынужден жить по новым правилам. Хотели капитализма —

получите капитализм. У меня соседка есть... Всю жизнь проработала уборщицей в конторе,

в общежитии. Так яеда- ла этого капитализма! Спрашивал её: зачем он тебе, ведь кто-то

будет богатым, кто-то бедным. Смеялась, говорила: все будут богатыми. Молчит теперь, не

смеётся.

— Бедными, богатыми, зато не коммунистами.

— Но при коммунистах-то все были равны, а сейчас только и слышно — средний

класс. Если есть средний класс, значит, есть низший класс и высший?

— Это жизнь, дядя.

— Вот от этой жизни некоторые и сбегают в секты.

— Петрович, оставь в покое человека, — решил вмешаться Колычев. — Ты мне

звонила? — продолжал он.

— Звонила. Аня ответила, что вы в гараже. Я хотела спросить, не знаете ли вы что-

нибудь об Анатолии.

— Нет, ничего... Я только сейчас узнал, что он уехал.

— Неделя уже прошла, а я не знаю, что и думать.

— Зря ты волнуешься, Тамара, — сочувственно сказал Петрович.

— Мне тоже кажется — зря. Ведь это же не первый раз с ним.

— Не первый... Но мне всё равно что-то тревожно. Короче, я буду у Ани. Разузнайте,

что сможете, — она встала, надела свою песцовую шапку и вышла из гаража.