холод; наконец они закрылись, а он выпустил камень из рук и

пошёл прочь, зная, что тело убитого постигнет та же участь,

32

что и тело Юла. Раскидав камни и с трудом освободив старого

Го, охотник вынес его тело на середину пещеры. Окружившие

их люди прощались со старым калекой, а Од чувствовал, что со

смертью Го холодно вдруг стало в пещере и снова непонятной

тоской сдавило грудь.

33

Старика похоронили, как хоронили всех предков-

покойников, а потом занялись телом Ора; Од же снова ушёл на

берег, где сидел на камне, не чувствуя ни радости, ни

сожаления по поводу смерти Ора, да жалел старика, которого

так любил с самого детства, а неожиданно нахлынувшая ранее

тоска прошла незаметно, оставив только удивление от

необычности чувства.

Подошла Си и, ёжась от ночной прохлады, забралась к

нему на колени, сжавшись в комочек, как ребёнок, он прижал

её к себе плотнее и слушал, как она мурлыкала что-то про себя,

согревшись. Так он и сидел, слушая реку, ночь, Си, до тех пор

пока Си не заснула. Осторожно неся её, спящую, на руках, он

вошёл в пещеру.

Трапеза уже подходила к концу, но несколько человек всё

ещё камнями дробили кости, высасывая и выколачивая из них

костный мозг, да ещё трое сидели над вскрытым черепом,

доставая содержимое корой, содранной с деревьев.

Од положил Си на

тигриную шкуру и лёг,

укрыв её и прикрывшись

сам. Распрямившись, она

прильнула к нему, крепко

обняв спросонья, а он с

благодарностью

чувствовал, что это одно из

того немногого, что ещё

греет его в этой жизни.

Часть вторая

Сикарии

Он проснулся от собственного стона. Невыразимая

душевная мука постепенно отступала, разум с трудом обретал

чувство реальности, где нужна была точка опоры, момент

отсчёта времени, который он уже осознанно искал и, наконец

всё вспомнив, он простонал: «Мосада!» — и медленно

стряхнул с себя оцепенение. Комната была наполнена

утренним сумраком — наступал рассвет. Он лежал, переводя

дыхание от опустошающего сна, его ошеломившего, и думал,

что вот уже несколько лет с ним не происходило ничего

подобного, и ещё подумал: не разбудил ли сына с

Авессаломом, но в комнате было тихо, лишь слабо похрапывал

старый товарищ.

Одевшись и стараясь не шуметь, вышел на лестницу,

ведущую в башню, где было темно, поэтому приходилось идти

осторожно, опираясь рукой о стену, и на выходе споткнулся о

труп римского наёмника, поскольку убитых во вчерашнем бою

не успели убрать до ночи. Они лежали на стене крепости то

тут, то там в самых разнообразных позах, уже хорошо

различимые в рассеивающихся сумерках. Горный воздух был

свеж и густ, за стеной крепости, в обрыве, сумерки сгущались

и мрак заполнял пропасть. Живо стоял вчерашний бой, изредка

падающие со стены люди, скатывающиеся по выступу и

срывающиеся в бездну, а ему и сейчас казалось невероятным,

что их небольшой отряд смог взять эту неприступную

крепость, обустроенную Иродом Старшим для своего

убежища. Но, как бы там ни было, они это сделали, а то, что

они сделали, означало только одно: войну с империей,

поскольку Рим не простит отпадения.

Невдалеке послышался слабый стон, изданный одним из

тех, кого он считал убитым, но кто ещё был жив; взглянув, он

подумал, что даже ему трудно подавить чувство жалости:

сквозь рану в животе солдата виднелись внутренности,

выпиравшие наружу. Всю ночь медленно истекая кровью, он

совершенно обессилел, пытаясь теперь сказать что-то

посиневшими губами и умоляюще смотря на подошедшего, и

тот понимал, о чём его просили. Он взял было меч, лежавший

рядом, но подумал, что удар будет грубым и доставит лишнюю

боль умирающему, и опустил его, потом вынул кинжал,

постоянное оружие сикариев, по чьему имени они и получили