Шрифт:
— А-а-а-а-а-а! — ревет толпа следом, приходя в страшное волнение.
— Ах! — падает без чувств «Эвелина».
— Ах! — падают без чувств две женщины в толпе.
Снова выходит «граф», тащит за собой гроб.
— Ну вот, — говорит он, затаскивая в гроб «Эвелину», — ну вот, теперь ты никогда не освободишь Альтбург. И он навсегда останется под моим каблуком… Как этот вот таракан, — добавляет он радостно, раздавливая что-то на полу. — Я еще введу новую пошлину — пошлину на воздух, которым дышат альтбуржцы. Ага, это хорошая мысль. А то слишком глубоко они дышат…
Раздаются тяжелые удары молотом: это «граф Шлавино» забивает крышку гроба.
Пожалуй, в своем сравнении с тараканом или в реплике про воздух наш «граф» перебрал: из толпы на сцену летят гнилые яблоки — и одно попадает «графу» в ухо. Выбегает директор — «Безголовый Монстр»: что вы, многоуважаемая публика, это ж всего лишь актер, он ни в чем не повинен…
В третьем акте — грустное зрелище: на забитый гвоздями гроб садится гордый орел (с подрезанными крыльями и с веревочкой на лапе, чтоб не улетел). Это — «сам граф Эдельмут», настоящий отец Эвелины, превращенный колдуном в орла.
Стуча клювом по крышке гроба (а может, склевывая оттуда кусочки хлеба), орел зычным голосом, идущем из-за сцены и очень напоминающим голос директора, сетует на колдуна, превратившего его в птицу:
…Ни мечом в бою, ни секирой Он меня поразить не сумел. Но, коварный, темною ночью Просто дубинкой огрел. …Превратить меня хотел в капусту, Но и этого не смог. Стал я птицей гордой, но грустной, Отомстить ему дал зарок!— Вставай, о дочь моя, вставай! — перешел на прозу орел, настойчиво стуча по крышке гроба (а может быть, пытаясь выклевать последнюю крошку из щели между досками). — Воскресни, дочь, и накажи злодея! Дай свободу городу Альтбургу!
И наконец — самое радостное: крышка гроба с силой выбивается, орел, хлопая крыльями, отлетает в сторону, «воскресшая Эвелина» садится в гробу и благословляет народ.
А на месте исчезнувшего за сценой орла появляется новое лицо… — сам «граф Эдельмут». Он улыбается, вытаскивает из-за пазухи свиток — и машет пером, «подписывая» документ, дарующий городу свободу.
Толпа ревет, в воздух летят шапки, актеры раскланиваются, представление закончилось.
Далее события развивались… не сказать чтоб стремительно — но торопливо: с переходом с шага на бег.
Волоча по улицам тяжелую корзину домой, девочки весело распевали:
— …восстань из гроба, святая Эвелина-а!.. Воскресни там-тарам-там-там!.. Восстань из гроба, святая…
На пороге лавки их встретил Ханс-горшечник — щербатая улыбка до ушей, в руках листочек:
— Девчонки-и! Вам письмецо-о!
— Наконец-то! — подпрыгнула от радости Эвелина. — Известия от Бартоломеуса! — И поскорее развернула послание.
Это было волнительно. Они так долго ждали известий! И надо сказать, их не слишком беспокоило, добудет Бартоломеус волшебные конфеты или нет. Но жив ли он здоров и не попался ли в руки злодею-графу — вот что тревожило их все эти дни. Марион читать не умела, Эвелина умела по складам. Однако то, что она прочла…
То, что она прочла!..
Записка была короткая:
«Все идет отлично. Я у цели. Завтра выхожу замуж.
Ваша Жозефина».
Вот так. Немного постояв и поморгав, Эвелина снова перечла послание.
«Все идет отлично. Я у цели…»
Потом еще раз десять-двадцать…
Потом Марион сказала, что может быть, это зашифрованное письмо — и надо его читать вверх ногами.
Письмо перевернули кверху ногами, и Эвелина снова попробовали прочесть… Ах нет, вспомнила Эвелина, зашифрованные письма читают задом-наперед!
Но когда прочла задом-наперед, то получился какой-то… какой-то арабский язык. А поскольку арабского обе не знали, чего, видно, Бартоломеус совсем не учел, то со вздохом отложили письмо и занялись приготовлением ужина.
Одно радовало: Бартоломеус жив-здоров, в руки злодею-графу не попался. И это решено было отпраздновать.
Сварили вкуснейшую уху, которую тут же очень и очень оценил господин Фаульман. Пеночке дали просяную лепешку. А в горшок матушки Молотильник налили немного мятного чаю, отчего лицо ее подобрело и приобрело выражение мечтательного раздумья.