"микифон" связан с музыкой.

После развала Союза Галерея Славы прожила тяжелую жизнь. Очередной

проверяющий из Тбилиси, увидев фотографии людей в советской форме, наливался

дурной кровью и, тыкая пальцем в стену и угрожая всеми возможными карами, орал:

"Убрать это безобразие!". Но капитан Журули, как и все гурийцы, больше всего на свете

уважавший воинскую доблесть, стоял насмерть, и Галерея жила. До две тысячи восьмого.

Новый начальник первым же приказом распорядился "снять провоцирующие документы".

В кабинет пришли всем офицерским составом заставы. Вот в этот самый, где сейчас сидел

Семён Маркович. Неизвестно, что сильнее подействовало на капитана: демонстрация

единства, рассказ о тех, чьи фотографии висели на стенах или фраза Мераба Чхаидзе,

потомка древнего княжеского рода, сказанная тихим, спокойным голосом: "Кто тронет

фото, пристрелю, как паршивую собаку". Сказанная так, что сразу стало понятно:

пристрелит, и рука не дрогнет. Но что бы ни подействовало, а Галерею не тронули. По

тому, как новый командир защищал ее от очередных проверок, чувствовалось, что не

угроза тронула его сердце, а сама история подразделения. На всякий случай раздобыли на

неделю сканер и оцифровали все фото. И у каждого пограничника всегда с собой была

флешка с электронной версией Галереи. Её Каха и вывалил на "дядю Сёму". Показывал

фотографии в хронологическом порядке. Вот Сёмен и Николай - курсанты, вот - на

заставе, вот - уже поодиночке, развела их тогда Отечественная. Когда Дашевский увидел

свою фотографию с погонами, то спросил:

– Это что, меня к белогвардейцам с заданием забросили?

– Нет, через два года товарищ Сталин введёт такую форму во всей армии.

– Да как ты смеешь на товарища Сталина?..

– С нашей заставы всего не увидишь. Товарищ Сталин видит куда больше. И

поступает, как требуется. Через два года будешь не красный командир, а офицер. Потому,

что так решит товарищ Сталин.

Дашевский встал, вытащил из шкафа початую бутылку. Поставив на стол, налил

стакан почти "по кромку", опрокинул. Потом посмотрел на Кахабера.

– Будешь?

Вашакидзе покачал головой.

– Как хочешь, - Семён вернулся на свое место.
– Говоришь, только двое выжили? Я и

Коля? А ребята все?

В вопросе было столько боли, что Каха, толком не понимая, что делает, залил в себя

остатки водки, прямо "из горла". Выхлебал как воду, не чуя ни вкуса, ни крепости, даже

закралась мысль, что и это - "ролёвка" и в стакане - вода. Потом внутри потеплело, тепло

поплыло к голове, только тогда он ответил:

– Вспомни, какое число сегодня?

– Двадцать третье.

– Значит, нет той войны?

Прислушался. Вокруг была такая тишина, что слышались стрекотания кузнечиков.

Хотя здесь, в Батуми и тогда была тишина. Умирать батумские пограничники уезжали в

другие места. В Россию, Белоруссию, Северный Кавказ... На фронт. Уехали все, до

единого. Вернулись только двое.

– Значит, нет, - эхом откликнулся Дашевский.
– Ладно, вернемся к нашим вопросам.

Что же мне с тобой делать? Как тебя вообще вынесло за границу?

– За машиной ездил. "Мерсом" разжился. А обратно на пароме махнул. Плыл, плыл и

приплыл на родную заставу...
– Каха вздохнул.
– Слушай, Семен, если можно, не запирай

меня. Не хочется быть запертым, когда такие дела творятся. Я не сбегу.

Дашевский поднял на задержанного потяжелевший взгляд. Было видно, что решение

ему даётся нелегко, с одной стороны долг службы, с другой - дружбы. Даже не дружбы, а

какого-то единства с сослуживцем, однополчанином, пусть даже и разделяют эту службу

семьдесят лет. Но решение было принято:

– Гражданин Вашакидзе, вы будете находиться на заставе под постоянным конвоем

бойцов. Через час вас покормят,- помолчал мгновение и словно выдохнул.
– Не держи на

меня зла, старлей, не могу иначе.

Кахабер вышел из здания, пограничник за спиной не напрягал. В пяти шагах от входа

росла маленькая сосна, чуть выше, чем ему под локоть. Подошёл, погладил мохнатые