Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

71. ПЕРВЫЕ СЛОВА

Всё молодо, и всё — сначала, как трепет первого ростка. Ты вся как песня дозвучала из векового далека. Ты как оазис — жизни чаша. Идешь пескам наперерез. Как на краю Тахиаташа шагающие стрелы ГРЭС. Как расцветающая ветка, как всходы хлопка, как весна, как творчество и как разведка. В тебе такая новизна! Каракалпакия, прости мне вот эти первые слова. Ты учишь говорить простыми, как жизнь, делами, ты права. Меня просторы взволновали, пленил Нукус — цветок земли. Поэты в круг меня позвали, мы вместе песню завели. Народ застенчивый и добрый мне руку дружбы протянул. Предчувствие любви сквозь ребра доносится, как вешний гул. Я в ожиданье переправы ходил по берегу Аму. Ее характер мне по нраву. Он близок сердцу моему. Я шел по улицам Чимбая, я вглядывался в чернотал, он, людям ветки отдавая, под небо новые метал. Ты научи меня, просил я, быть вечным, старость стороня. Хочу, чтобы земная сила так обновляла и меня. Хочу на травах отогретых жить, душу солнцем опаля. Хочу ходить в твоих поэтах, каракалпакская земля. Запомню, проходя над Волгой, твоих ладоней жар людской. Весны твоей разлив недолгий, ее рабочий непокой. И небо на краю пустыни, глубокое, как водоем, и чистую полоску сини на красном знамени твоем. 1958

72. БЕССМЕРТИЕ ХАМЗЫ

Постойте, товарищи, снова подумаем вместе о нем. Бессмертная слава готова сиять негасимым огнем. И песни, и сказки мы сложим, но наше, его торжество не в том, что мы славу умножим, а дело продолжим его. Ведь было то сердце не камень, любило и билось в груди, и мерило жизнь не веками, а знало, что смерть впереди. Прострелено было, как знамя, кого-то просило — люби. И черная тень непризнанья, как рана, зияла в глуби. То сердце сжималось в тревоге, когда он, готовый к борьбе, по шахимарданской дороге поехал на валкой арбе. Был не великаньего роста и жил-то не так уж давно, не песня, не музыка просто, не просто герой для кино. Тем славен он будет и вечен для жизни, а не для красы, понятен нам, прост, человечен и близок характер Хамзы. Отдача в труде и сраженье, отчетливость в каждом шагу, народу любовь и служенье и непримиримость к врагу. Готовность по первому знаку пожертвовать жизнью, собой и, как над землею, в атаку — подняться над личной судьбой. Всё то, что в отцах трепетало, в расцвете сегодняшних дней советским характером стало и славой советских людей. То было такое начало, которому нету конца. Оно в Маяковском звучало и нам закаляло сердца. Роднит нас великая сила — и смерть комиссаров Баку, и жизни Хамзы и Джалиля в единую слиты строку. 1958

73. ХЛОПОК

Да, солнце, это верно, рядом просто. Есть трудная арычная вода. Для роста солнце, и вода для роста, и вся земля родная — для труда. И вот земля в моторном перегуде, канал журчит на каждом рубеже. Так сотворенье мира ладят люди, не боги — те на пенсии уже. А хлопок хлопотлив и непокорен, потом он легок, а сначала крут. Пока к цветам дотянется из зерен и будет бел, ты станешь вовсе черен. А просто так и палки не растут. Ты посмотри на женскую походку. А руки так летучи и нежны, расцветшему, разбуженному хлопку особенные нежности нужны! Нет, хлопок — это, нет, не просто солнце, нет, не цветок на праздничном столе. И хлеб и хлопок даром не дается, а нужно низко кланяться земле. Над всесоюзным урожаем веским мы кланяемся землям дорогим, чтоб счастливо нам жить в стране Советской и никогда не кланяться другим. 1958

74. ЛЕТО

Пришла, как лето,— дочь, Анастасия, вся в мать — солнцеволоса и добра. Оповестила всех, оголосила, что ей в дорогу дальнюю пора. Всё что-то шепчут трепетные губы, сердце жжет тепло ее руки. И глаза загадочны, как глуби на переплеске Волги и Оки. Да, сколько тебе стукнуло? Семнадцать! Я вглядываюсь пристально в часы. А годы будут множиться, сменяться, как волны у прибрежной полосы. И будет так же буйно в том июле, потяжелеют ветки от плодов, и отзовется всё в сердечном гуле у Настиных семнадцати годов. В июле кружат голову предгрозья, и поле дышит зреющей травой, и по ночам созвездия, как гроздья, свисают над туманной головой. Ты запрокинешь медленные руки, глазами встретишь близкую звезду, все мировые радости и муки придут к тебе в далеком том году. Я говорю тебе: не бойся, Настя, не бойся жить открытей и смелей. Жить на земле! Да, выше нету счастья, ты расспроси у матери своей. Бушует переполненное лето, мы будем вспоминать еще о нем. Идем, благодарю тебя за это. Тебе семнадцать грянуло — идем! Да, по часам семнадцать отстучало, нет у тебя ни лет еще, ни дней. Еще рассвет, ты — самое начало. Ты с каждою минутой — всё родней. Засмейся лету, дочь Анастасия, как счастливы единою судьбой две матери — и Волга, и Россия, склонившиеся тихо над тобой. 1961

75. «Да, отступают признаки ненастья…»

Да, отступают признаки ненастья, из-под ладони август огляди. Спит, улыбаясь, месячная Настя. Ее двадцатилетье впереди. Кричу «здорово!» едущим, идущим, гляжу в лицо селеньям, городам. Мы в поле, в разговоре о грядущем, путь урожая вспомним по годам. Наш урожай не чудится, не снится, мы это всё посеяли давно. В разгаре лета клонится пшеница и солнцем пахнет спелое зерно. Иду, иду по августу. За Волгой опять комбайны встречу поутру, вдохну жару после разлуки долгой, между ладоней колос разотру. Такая в этом августе отрада, такой в степи волнующий настой, что мне сейчас опять в дорогу надо, чтоб сжиться, слиться с этой высотой. 1961

76. НА СТАДИОНЕ

А ты не бойся — вот они, ворота, ты бей, не опасайся тесноты. Ты это сделать должен, а не кто-то, вот именно, не кто-нибудь, а ты! Спорт — это жизнь. И в жизни и в футболе не спихивай ответственность в бою, готовым будь и к радости и к боли и помни честь бойцовскую свою. Я знаю, промах свистом отдается, потом пойдут молчания круги. Я это знаю. Так оно ведется. А ты к мячу стремительней беги. Штурмуй опять, ворота беспокоя, бей с лета, с хода, с поворота вдруг. Тебе еще откроется такое — почувствуешь, увидишь всё вокруг. Но и тогда, особенно тогда-то, когда поймут, восторженно вопя, не стань красой зеленого квадрата, на пенсии у самого себя. Опять иди, участвуй в общем счете, сумей себя от страха расковать. У свистунов пусть лопаются щеки, а ты не бойся снова рисковать. Я за тобой слежу. В разгаре лета гул стадиона тает в вышине. Не принимай как назиданье это. Ты мне сейчас напомнил обо мне. 1961

77. АЛЕКСАНДРУ ПОНОМАРЕВУ

«А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь»? Вот какой разговор ведем. Память сразу идет на помощь, обжигает прямым огнем. А бывало, не вспоминали, позади — ничего пока, что-то будет — еще не знали, начинали издалека. Волга виделась прямо рядом, из завода шли трактора; дальше степь — не окинешь взглядом. Ветер пыльный. Полынь. Жара. «Ну-ка, братцы, мы — сталинградцы!» Стадион гудел за бугром. Нас тогда и зажег, признаться, тех рабочих ладоней гром. Тех горячих ладоней сила и вела нас потом в бои, и тебя по полям носила, и вливалась в слова мои. «А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь?» Ты киваешь мне головой. Будапештом ходили в полночь. По Песчаной идем Москвой. Самолюбием я рискую: узнают, обернувшись вдруг, и походку твою морскую, и летучую легкость рук. На скамейке среди запаса тренер плечи нагнул вперед. Я невольно вперед подался, любопытство меня берет. Как ты, тренер, глядишь на поле, на своих молодых ребят! Я сочувствую сложной доле, понимаю мятежный взгляд. Знаю трудное это чувство, так знакомо оно и мне. Это радостно, это грустно. Понимаю тебя вполне. Но они — твое возвращенье, все твои молодые дни, воплощение и свершенье, продолженье твое — они. Позавидуем им немного, что же, Саша, другим пора. Дальше, дальше идет дорога, надо день начинать с утра. «А ты помнишь?» — «А помнишь?» — «Помнишь?..» Нет, не надо. Даю отбой. Время памятью не догонишь, очень молодо нам с тобой. Нам еще вспоминать-то рано, просто так — погрустим слегка. И от звания ветерана мы отказываемся пока. Нас дорога не укачала и ничто не погонит вспять. Вспоминаем свое начало, продолжаем свое опять. 1960

78. ПРОЗРЕНИЕ

Я ничего не мог припомнить, не мог ни шагу изменить. Я вижу — мяч ко мне приходит, в нем что-то тоненько звенит. Бежал и вел его в ворота, а где ворота — не пойму. Ищу друзей — не видно что-то, всё поле в солнечном дыму. Вот покажи свое искусство, когда уже грозит скандал. То на краю щемяще пусто, то полусредний пропадал. Рывками сам иду к просвету, вокруг защитники скользят. Но вот мяча уже и нету, опять назад, опять назад. Разбор игры казался адом, и холодело всё внутри. «Мы выходили, были рядом…» Смеялись зло: «Не мастери!» Я понимал — друзей обидел. Не знали, в чем моя беда. Я просто ничего не видел в азарте боя иногда. Мяч упустив за боковую, однажды на бегу взглянул на стену шумную, живую, на разноцветный дружный гул,— заметились мгновенно, сразу, запечатлелись в тот же миг ее глаза. И как-то сразу круг стадиона вдруг возник. Всё поле вижу — ближе, дальше, выходит край на том краю. Ждет полусредний передачи, я понял, я передаю. Мяч у меня опять в неволе, даю — и вновь готов к мячу. «Я вижу поле! Вижу поле!» — счастливый, про себя кричу. Года и годы пролетели, идет крутой плескучий вал. Не раз потом на самом деле я в жизни слеп и прозревал. Еще возможно повторенье, но только знаю навсегда: оно придет, мое прозренье, как памятное в те года. Не огорчайтесь, что обижу. Не радуйтесь, что не могу. Я просто временно не вижу в азарте боя, на бегу. Не отчисляй меня, команда, не торопитесь сдать в запас, не надо, слышите, не надо, я поведу еще не раз. Мне то стремление слепое дороже ясностей иных. Прозрею я на поле боя, не на скамейке запасных. Чтобы земля опять гудела, чтоб видеть землю и траву, чтоб видеть поле без предела, пока дышу, пока живу. 1958