Сказав это, Родион Потапович Шульгин благополучно ретировался по своим таинственным делам.

Каллиник настороженно слушал, как хлопает за Родионом входная дверь и как проворачивается на несколько оборотов закрываемый замок. Потом повернулся ко мне и произнес:

– Странно, правда?

– Что именно, Володя? – не поняла я.

– Странно: когда вокруг меня были стены собственного ресторана и несколько верзил с пушками, способных без особого труда положить взвод десантников, я чувствовал себя на пороховой бочке. Отовсюду на меня щерилась смерть. Ничего, что я так выспренно выражаюсь? Да что там – вы сами видели, как я вел себя в «Клеопатре». Мишени на грудь и на спину прицепил, смеялся и плакал вперемешку.

– «Если только можно, Авва Отче, эту чашу мимо пронеси…» – припоминая, негромко произнесла я.

– Вот именно. А вот здесь, в вашем офисе, который с точки зрения безопасности, позволю себе заметить, никуда не годится, – так вот, тут мне хорошо и спокойно.

– Вы же говорили десять минут назад, что вам было тревожно и что вы не могли заснуть, – с лукавой улыбкой произнесла я. – Между прочим, находились вы тоже здесь.

– Я не договорил. Когда я пытался заснуть, вас, Маша, рядом не было. Нет, не буду называть вас Маша. Какая-то… деревенская форма. Как называет вас Родион Потапович? Мария, да? Полным именем?

– Полным. А разве плохое имя?

Он улыбнулся и продолжал:

– Вот возле вас мне спокойно. Честно говоря, когда я смотрю на вас, то не верю, что тогда, в магазине, – все это было на самом деле. И вот что, – поспешно добавил Владимир, и по лицу его снова скользнула лукавая улыбка, – мне надоело говорить «вы». Я уже «тыкал», но то было в крайне непрезентабельном состоянии. Так что нужно выпить на брудершафт. У вас здесь, я так понимаю, со спиртным проблем нет, так?

– Никаких. В баре у Родиона Потаповича есть все, что угодно. Начиная от легких сухих вин и заканчивая коньяком, виски и водкой.

– А что будете вы? – спросил он и опять улыбнулся. В этот момент он напомнил мне вальяжного, сытого и довольного жизнью домашнего кота. Холеного, пушистого, немного нахального. И как будто не было за спиной ни этого кота, ни смерти друзей, ни кошмара прошлой ночи с трупами телохранителя и шофера на окровавленном и засыпанном осколками витринного стекла асфальте. И это не выглядело вызывающе и оскорбительно по отношению к погибшим, не смотрелось как попрание их памяти.

Просто, кажется, ему, этому коту, – в самом деле безопасно и комфортно со мной.

…Коту?

– Что вы предпочитаете, миледи?

– Пожалуй, я бы выпила бокал вина, – в тон ему отозвалась я. – И, пожалуй…

– …Что же… можно еще немного коньячку – и все!

Сказав эти слова, Каллиник разлил коньяк и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Его не смутил даже тот факт, что разлил он коньяк не по бокалам, а по столу.

Было одиннадцать часов вечера. С того времени, как мы с Владимиром Андреевичем решили выпить на брудершафт по бокалу вина, прошло уже почти два с половиной часа. Каллиник открыл сначала бутылочку токайского, а потом, ничуть не смущаясь, извлек из бара Родиона Потаповича коньяк, треть бутылки которого он только что разлил по столу.

Я не злоупотребляю алкоголем. Более того, можно сказать – я не употребляю алкоголь вообще. Но в последние два дня в моем жизненном распорядке что-то изменилось. Глядя сначала на босса – в «Клеопатре», а потом на Каллиника – уже здесь, в офисе, – я нарушала все режимы и диеты. Правда, последними я себя отнюдь не истязала, но всегда держала себя в форме, и прием алкогольных напитков под обильную закуску отнюдь не способствовал поддержанию этой самой формы.

Наверное, дело не в принципе, а в человеке, который предлагает немного расслабиться – особенно учитывая, что за спиной напряженнейшие сутки, а впереди, не исключено, предстоит еще худшее.

– Ты, Машенька, все-таки какая-то странная, – сказал Владимир. – Мне кажется, в тебе сочетаются сразу две натуры, одна противостоящая другой…

Я невольно вздрогнула.

– …первая: очаровательная, знающая себе цену современная женщина, – продолжал Владимир, кажется, не заметив моего мгновенного смятения, – которая умеет постоять за себя, да и не только за себя.

– А вторая?

– Вторая… ты только не обижайся, но мне почему-то кажется, что в душе ты чувствуешь себя беззащитной. Это так же, как самые знаменитые юмористы на деле являются мрачнейшими пессимистами и скептиками, так и ты, прекрасная и неприступная, можешь оказаться… ну, совершеннейшим ребенком.

– Это как в какой-то песне, – произнесла я, чувствуя, как внутри меня все дрожит и переворачивается от волнения, и алкоголь тут вовсе ни при чем, – «и не замечают, как плачет ночами та, что идет по жизни смеясь».

Каллиник выпустил из пальцев бокал и произнес медленно, с расстановкой:

– Ну вот… сама сказала.

– Но я же не говорю, что я такая, – возразила я.

– А зачем говорить? – спросил он серьезно. – О таком и не говорят. Такое чувствуют. Вот и мне кажется: ты спасла мне жизнь и при этом чувствуешь себя беззащитной.