Шрифт:
Акира поднял правую руку, и я увидела в ней меч.
– Я должен обезглавить их, – сказал он. – Так гласит древний обычай, и не мне отступать от него. Но я не могу обезглавить сам себя. Ты меня понимаешь, пантера?
– Я? Обезглавить тебя? Но… но как же…
– Это моя воля, – прервал он меня. – Неужели ты ее нарушишь?
Я молчала.
– Не смей! – проговорил он по-японски. – Слушай меня! Ты сделаешь, что я тебе сказал?
– Да…
– Хорошо. Возьми своего брата тигра. Приподними его. Переверни. Вот так. Держи.
Он встал на колени и, подняв меч, бросил взгляд на небо – и я вспомнила, как ягуар говорил мне об Акире с мечом, отрубающем голову маленькому тигренку.
Сказать, что мне стало жутко, – ничего не сказать.
Вжжик! – и голова моего старшего брата упала на землю, на которой еще дымились угли, выброшенные из горящей пристройки, и трепетал под ветром какой-то тлеющий лоскут…
– Приподними волка!
Вжжжик.
– Медведя.
Последнего гибельного взмаха меча я уже не слышала: в ушах стоял жуткий грохот, словно гремели и рокотали где-то гигантские жернова мельницы.
– Пантера!
Когда я услышала, что Акира зовет меня, мне почудилось, что вот сейчас, пока не умолк последний отзвук в ушах: «пантера…тера…ра», – холодной молнией падет на мою шею спасительное лезвие.
Нет. Конечно, этого не было. Ведь Акира уже высказал свою волю.
Он все так же стоял на коленях, склонившись вперед и вытянув шею. Меча у него уже не было. Меч был в моей руке, и я не поняла, как он у меня оказался.
– Пантера, – повторил Акира, поворачиваясь ко мне вполоборота, и я увидела, что он тоже сделал себе харакири и все это время разговаривал со мной с распоротым животом. – Я жду. Сделай то, что должна. И живи. Я тебе повелеваю – живи и не старайся искать тех, кто это сделал. Поклянись, что ты не будешь мстить.
– Почему? – глухо спросила я, поднимая меч.
– Потому что месть – самая бесплодная из всех страстей, и она иссушает человека и делает его мумией. Пусть мстят мертвые. А ты живи. Клянись мне в этом.
– Клянусь, отец.
Он чуть повернул ко мне голову и произнес:
– Ну что ж, я доволен. А теперь исполняй.
Я запрокинула голову к небу и увидела, что облака расходятся, а из-под них проглядывает темнеющее вечернее небо.
И я ударила.
10
Я открыла глаза и увидела, что Каллиник уже не спит. Он сидел на кровати и смотрел на меня с какой-то странной смесью опаски и нежного восхищения. Кстати, водка на прикроватной тумбочке была опустошена уже не на половину, а на три четверти.
Владимир Андреевич похмелился. Хочется верить, что удачно.
На его груди – правда, не с такой интенсивностью, как на спине, – виднелись царапины, но не глубокие, ярко-красные, а розовые и вполне невинные.
– Доброе утро, – приветствовал он меня. – Как самочувствие?
– Да так… средне, – пробормотала я. – Володя, это… это я тебя так разделала?
– Ага, – сказал он, – ты темпераментная леди. Н-да. Не был бы пьян, так ты меня, наверное, просто разорвала бы.
«Еще спасибо скажи, что я на ночь снимаю с пальцев титановые накладки, а то кожу со спины можно было бы на ремни продавать».
– Извини, – сказала я. – Погорячилась.
– Ничего, мне очень даже понравилось! – с живостью воскликнул он. – Куда уж больше… все женщины, которые мне попадались, по сравнению с тобой просто амебы. Хотя, конечно, с маленькими и хиленькими мужиками тебе лучше не связываться: загоняешь, сломаешь и убьешь.
– Что ты такое несешь, Каллиник? – строго произнесла я. – Лучше дай мне чего-нибудь попить.
– Сию минуту, – сказал он, поднимаясь с кровати и даже не потрудившись чем-нибудь прикрыться. – Водку ты, конечно, не будешь. И это правильно. Нет ничего хуже, чем похмеляться водкой. К тому же тебе еще работать сегодня. Да и мне больше достанется. Тут где-то кофе был… так его варить надо. А… вот сок. Натуральный сок очень полезен для здоровья. Я в свое время купил оптовый склад, там в основном соками и торговали. Но теперь я…
Пока Каллиник, у которого абстинентный синдром, то есть похмелье, по-видимому, выражался в повышенной болтливости, произносил монологи и наливал сок, я рассматривала его спину и размышляла.
В сущности, размышлять тут было нечего. По всему выходило, что тот человек, что присылал Каллинику и его убитым друзьям рисунки кошачьей лапы, был… один из моих мертвых братьев.
Если допустить такое, то все сразу объяснялось: и тот трепет и странное чувство, которые пронизывали меня при рассматривании того рисунка, и невероятные боевые качества киллера в магазине, и кровавые полосы на спине Лили Адамовой, которая сама себя называла Лилит.