Собрание сочинений. Т. 1
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:

В ТИПОГРАФИИ *

Метранпаж октавой низкой Оглушил ученика: «Васька, дьявол, тискай, тискай! Что валяешь дурака? Рифмачу для корректуры надо оттиск отослать…» Васька брюхом навалился на стальную рукоять. У фальцовщиц тоже гонка — Влажный лист шипит по швам. Сочно-белые колонки Набухают по столам. Пальцы мчатся, локти ходят, тараторят языки, Непрерывные движенья равномерны и легки. А машины мягко мажут Шрифт о вал и вал о вал, Рычаги бесшумно вяжут За овалами овал. «Пуф, устала, пуф, шалею, наглоталась белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный, тонкий скрип. У наборных касс молчанье. Свисли груши-огоньки, И свинец с тупым мерцаньем Спорко скачет из руки. Прейскуранты, проза, вирши, каталоги и счета Свеют нежную невинность белоснежного листа… В грязных ботиках и шубе Арендатор фон-дер-Фалл, Оттопыривая губы, Глазки выпучил на вал. Кто-то выдумал машины, народил для них людей. Вылил буквы, сделал стены, окна, двери, пол. Владей! Пахнет терпким терпентином. Под машинное туше С липким чмоканьем змеиным Ходят жирные клише, Шрифт, штрихи, заказы, сказки, ложь и правда, бред и гнус. Мастер вдумчиво и грустно краску пробует на вкус. В мертво-бешеной погоне Лист ныряет за листом. Ток гудит, машина стонет — Слышишь в воздухе густом: «Пуф, устала, пуф, шалею. Слишком много белых кип!» Маховик жужжит и гонит однотонный тонкий скрип. <1910>

ЮМОРИСТИЧЕСКАЯ АРТЕЛЬ *

Все мозольные операторы, Прогоревшие рестораторы, Остряки-паспортисты, Шато-куплетисты и биллиард-оптимисты Валом пошли в юмористы. Сторонись! Заказали обложки с макаками, Начинили их сорными злаками: Анекдотами длинно-зевотными, Остротами скотными, Зубоскальством И просто нахальством. Здравствуй, юмор российский, Суррогат под-английский! Галерка похлопает, Улица слопает… Остальное — не важно. Раз-раз! В четыре странички рассказ — Пожалуйста, смейтесь: Сюжет из пальца, Немножко сальца, Психология рачья, Радость телячья, Штандарт скачет, Лейкин в могиле плачет: Обокрали, канальи! Самое время для ржанья! Небо, песок и вода, Посреди — улюлюканье травли… Опостыли исканья, Павлы полезли в Савлы, Страданье прокисло в нытье, Безрыбье — в безрачье… Положенье собачье! Чем наполнить житье? Средним давно надоели Какие-то (черта ль в них!) цели — Нельзя ли попроще: театр в балаган, Литературу в канкан. Рынок требует смеха! С пылу, с жару, Своя реклама, Побольше гама (Вдруг спрос упадет!), Пятак за пару — Держись за живот: Самоубийство и Дума, Пародии на пародии, Чревоугодие, Комический случай в Батуме, Самоубийство и Дума, Случай в спальне Во вкусе армейской швальни, Случай с пьяным в Калуге, Измена супруги, Самоубийство и Дума… А жалко: юмор прекрасен — Крыловских ли басен, Иль Чеховских «Пестрых рассказов», Где строки, как нити алмазов, Где нет искусства смешить До потери мысли и чувства, Где есть… просто искусство В драгоценной оправе из смеха. Акулы успеха! Осмелюсь спросить — Что вы нанизали на нить? Картонных паяцев. Потянешь — смешно, Потом надоест — за окно. Ах, скоро будет тошнить От самого слова «юмор»!.. <1911>

БОДРЫЙ СМЕХ *

…песню пропойте, Где злость не глушила бы смеха — И вам, точно чуткое эхо, В ответ молодежь засмеется. Из письма «группы киевских медичек» к автору
Голова, как из олова. Наплевать! Опущусь на кровать И в подушку зарою я голову И закрою глаза. Оранжево-сине-багровые кольца Завертелись, столкнулись и густо сплелись, В ушах золотые звенят колокольцы, И сердце и ноги уходят в черную высь, Весело! Общедоступно и просто: Уткнем в подушку нос и замрем — На дне подушки, сбежав с погоста, Мы бодрый смех найдем. Весело, весело! Пестрые хари Щелкают громко зубами, Проехал черт верхом на гитаре С большими усами. Чирикают пташки, Летают барашки, Плодятся букашки, и тучки плывут. О грезы! О слезы! О розы! О козы! Любовь, упоенье и ра-до-стный труд Весело, весело! В братской могиле Щелкайте громче зубами. Одни живут, других утопили, А третьи — сами. Три собачки на дворе Разыграли кабаре: Широко раскрыли пасти И танцуют в нежной страсти. Детки прыгают кругом И колотят псов прутом. «У Егора на носу Черти ели колбасу…» Весело, весело, весело, весело! Щелкайте громче зубами. Одни живут, других повесили, А третьи — сами… Бесконечно-милая группа божьих коровок! Киевлянки-медички! Я смеюсь на авось. Бодрый смех мой, может, и глуп и неловок Другого сейчасне нашлось. Но когда вашу лампу потушат, И когда вы сбежите от всех, И когда идиоты задушат Вашу мысль, вашу радость и смех,— Эти вирши, смешные и странные Положите на ноты и пойте, как пьяные: И тогда, о смею признаться, Вы будете долго и дико смеяться! <1910>

ВО ИМЯ ЧЕГО? *

Во имя чего уверяют, Что надо кричать — «рад стараться!»? Во имя чего заливают Помоями правду и свет? Ведь малые дети и галки Друг другу давно рассказали, Что в скинии старой лишь палки Да тухлый, обсосанный рак… Без белых штанов с позументом Угасло бы солнце на небе? Мир стал бы без них импотентом? И груши б в садах не росли?.. Быть может, не очень прилично Средь сладкой мелодии храпа С вопросом пристать нетактичным: Во имя, во имя чего? Но я ведь не действую скопом: Мне вдруг захотелось проверить, Считать ли себя мне холопом Иль сыном великой страны… Чины из газеты «Россия», Прошу вас, молю вас — скажите (Надеюсь, что вы не глухие), Во имя, во имя чего?! <1911>

УТЕШЕНИЕ *

В минуты, Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены, Невольно Скуратова образ всплывает, как призрак гангрены… О счастье, Что в мир мы явились позднее, чем предки! Все лучше По Чехову жить, чем биться под пытками в клетке… Что муки Духовных застенков, смягченных привычной печалью, Пред адом Хрустящих костей и мяса под жадною сталью? У нас ведь Симфонии, книги, поездки в Европу… и Дума — При Грозном Так страшно и так бесконечно угрюмо… Умрем мы, И дети умрут, и другое придет поколенье — В минуты Повышенных, новых и острых сомнений Вновь скажут Они, озираясь с беспомощным смехом угрюмым: «О счастье, Что мы родились после той удивительной Думы! Все лучше К исканиям новым идти, томясь и срываясь, Чем, молча, Позором своим любоваться, в плену задыхаясь». <1911>

БИРЮЛЬКИ *

Лекционная религия пудами прибывает. На безверье заработать можно очень хорошо. Современные банкроты испугались беспроблемья — Отрыгнув Проблему Пола, надо ж что-нибудь жевать! Много есть на свете мяса, покупающего книги, Заполняющего залы из-за месячных проблем. Кто-то хитрый и трусливый первый крикнул рыбье слово, И сбежались остальные, как на уличный скандал! Успокоиться так любо! Дай им с формулами веру, С иностранными словами, с математикой тоски. Брось им кость для нудных споров о Великом Незнакомце Эта тема бесконечна для варьяций индюков. Как приятно строить мостик из бездарных слов и воплей И научно морщить брови, и мистически сопеть… И с куриным самомненьем сожалеть о тех «незрячих», Кто, закрыв лицо руками, целомудренно молчит. С авиатикою слабо… И уже надоедает Каждый день читать, как Игрек грудь и череп раздробил… От идей слова остались, а от слов остались буквы — Что нам стоит! Можно к Небу на безверье полететь. На Шаляпина билеты достают одни счастливцы. Здесь же можно за полтинник вечность щупать за бока! Мой знакомый, Павел Стружкин, замечательная личность: Он играет на бильярде, как армейский капитан. Двести двадцать слов он знает на российском диалекте И завязывает галстук на двенадцать номеров. Но вчера я на заборе увидал с тоской афишу: Павел Стружкин. «Бог и вечность». Бедный Тенишевский зал! Вам смешно? А мне нисколько. Я его не буду слушать, Ну а вам не удержаться, мой читатель дорогой… Можно вволю посмеяться, покричать, побесноваться — Кой-кому сия проблема заменяет даже цирк. «Скучно жить на белом свете!» — Это Гоголем открыто, До него же — Соломоном, а сейчас — хотя бы мной. <1910>

УЕЗДНЫЙ ГОРОД БОЛХОВ *

На Одёрской площади понурые одры, Понурые лари и понурые крестьяне. Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани: Номера, лабазы и постоялые дворы. Воняет кожей, рыбой и клеем, Машина в трактире хрипло сипит. Пыль кружит по улице и забивает рот, Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот. Боровы с веревками оживляют город И, моргая веками, дрыхнут у ворот. Заборы-заборы-заборы-заборы. Мостки, пустыри и пыльный репей. Коринфские колонны облупленной семьей Поддерживают кров «Мещанской Богадельни». Средь нищенских домов упорно и бесцельно Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей. Сквозь мутные стекла мерцают божницы. Два стражника мчатся куда-то в карьер. Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон: Лиловые и желтые и белые в полоску. Дева у окна скребет перстом прическу. В небе караван тоскующих ворон. Воняет клеем, пылью и кожей. Стемнело. День умер. Куда бы пойти?.. На горе бомондное гулянье в «Городке»: Извилистые ухари в драконовых жилетах И вспухшие от сна кожевницы в корсетах Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух в горшке. Кларнет и гобой отстают от литавров. «Как ночь-то лунаста!» — «Лобзаться-с вкусней!» А внизу за гривенник волшебный новый яд — Серьезная толпа застыла пред экраном: «Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном». Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят… Мальчишки прильнули к щелкам забора. Два стражника мчатся куда-то в карьер. <1911>

В ДЕРЕВНЕ *

Так странно: попал к незнакомым крестьянам — Приветливость, ровная ласка… За что? Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам, Но меня ни один баран не приветил. Никто! Так странно: мне дали сметаны и сала, Черного хлеба, яиц и масла кусок. За что? За деньги, за смешные кружочки металла? За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек? Так странно. Когда бы вернулась вновь мена — Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник? Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно Вернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!» Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб снова Обросшие люди отвергли продукт мой смешной, Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово Ткнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом, блажной!» Обидно! Искусство здесь в страшном загоне: В первый день Пасхи парни, под русскую брань, Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони, А девки плясали на сочном холме «па д’эспань». Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней, Уносятся к озеру ленты сверкающих вод… Но в сытинских сборниках дремлют народные песни, А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод. Крестьяне на шляпу мою реагируют странно: Одни меня «барином» кличут — что скажешь в ответ? Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно, Варьируют сочно и круто единственно-русский привет. И в том и в другом разобраться не сложно — Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит. Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно, И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит. Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку, Держу на руках — и ей моя шляпа смешна: Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку, Но, к счастью, еще говорить не умеет она… <1910> Заозерье