Собрание сочинений. Т. 1
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:

ШКАТУЛКА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО КАВАЛЕРИСТА *

(Опись)

Шпоры, пачка зубочисток, Сорок писем от модисток, Шитых шелком две закладки, Три несвежие перчатки, Бинт и средство для усов, Пара сломанных часов, Штрипки, старая кокарда. Семь квитанций из ломбарда, Пистолет, «salol» в облатках, Анекдоты в трех тетрадках, «Эсс-буке» и «Гонгруаз», Два листка кадрильных фраз, Пять предметов из резинки, Фотография от Зинки, Шесть «варшавских» cartes postales [23] , Хлястик, карты и вуаль, Красной ленточки клочок И потертый темлячок. <1908>

23

Почтовые открытки (фр.).

НА ГАЛЕРКЕ *

(В опере)

Предо мною чьи-то локти, Ароматный воздух густ, В бок вцепились чьи-то ногти, Сзади шепот чьих-то уст: «В этом месте бас сфальшивил!» «Тише… Браво! Ш-а! Еще!!» Кто-то справа осчастливил — Робко сел мне на плечо. На лице моем несчастном Бьется чей-то жирный бюст, Сквозь него, на сцене, ясно Вижу будочку и куст. Кто-то дышит прямо в ухо. Бас ревет: «О па-че-му?!» Я прислушиваюсь сухо И не верю ничему. <1908>

РАННИМ УТРОМ *

Утро. В парке — песнь кукушкина. Заперт сельтерский киоск. Рядом — памятничек Пушкина, У подножья — пьяный в лоск; Поудобнее притулится, Посидит и упадет… За оградой вьется улица, А на улице народ: Две дворянки, мама с дочкою, Ковыляют на базар; Водовоз, привстав над бочкою, Мчится словно на пожар, Пристав с шашкою под мышкою, Две свиньи, ветеринар. Через час — «приготовишкою» Оживляется бульвар. Сколько их, смешных и маленьких, И какой сановный вид! — Вон толстяк в галошах-валенках Ест свой завтрак и сопит. Два — друг дружку лупят ранцами. Третий книжки растерял, И за это «оборванцами» Встречный поп их обругал. Солнце рдеет над березами. Воздух чист, как серебро. Тарахтит за водоводами Беспокойное ведро. На кентаврах раскоряченных Прокатил архиерей, По ошибке, страхом схваченный, Низко шапку снял еврей. С визгом пес промчался мнительный «Гицель» выехал на лов. Бочки. Запах подозрительный Объясняет все без слов. Жизнь все ярче разгорается: Двух старушек в часть ведут, В парке кто-то надрывается — Вероятно, морду бьют. Тьма, как будто в Полинезии… И отлично! Боже мой, Разве мало здесь поэзии, Самобытной и родной?! <1909>

ЖИЗНЬ *

У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок. На Маше — персидская шаль и монисто, На Даше — боа и платок. Оплыли железнодорожные свечи. Увлекшись азартным банчком, Склоненные головы, шеи и плечи Следят за чужим пятачком. Играют без шулерства. Хочется люто Порой игроку сплутовать. Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута Засунут силком под кровать. Лежи, как в берлоге, и с завистью острой Следи за игрой и вздыхай,— А там на заманчивой скатерти пестрой Баранки, и карты, и чай… Темнеют уютными складками платья. Две девичьих русых косы. Как будто без взрослых здесь сестры и братья В тиши коротают часы. Да только по стенкам висят офицеры… Не много ли их для сестер? На смятой подушке бутылка мадеры, И страшно затоптан ковер. Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!» Дудиленко, Барсов и Блок Встают, торопясь, и без желчи и злости Уходят готовить урок. <1910>

ЛОШАДИ *

Четыре кавалера Дежурят возле сквера, Но Вера не идет. Друзья от скуки судят Бока ее и груди, Ресницы и живот. «Невредная блондинка!» «Н-дас, девочка с начинкой…» «Жаль только не того-с!» «Шалишь, а та интрижка С двоюродным братишкой?» «Ну это, брат, вопрос». Вдали мелькнула Вера. Четыре кавалера С изяществом стрекоз Галантно подлетели И сразу прямо к цели: «Как спали, хорошо-с?» «А к вам, ха-ха, в окошко Стучалась ночью кошка…» «С усами… ха-ха-ха!» Краснеет Вера густо И шепчет: «Будь вам пусто! Какая чепуха…» Подходит пятый лихо И спрашивает тихо: «Ну, как дела, друзья?» Смеясь шепнул четвертый: «Морочит хуже черта — Пока еще нельзя». «Смотри… Скрывать негоже! Я в очереди тоже…» «Само собой, мой друг». Пять форменных фуражек И десять глупых ляжек Замкнули Веру в круг. <1910>

ИЗ ГИМНАЗИЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ *

Пансионеры дремлют у стены (Их место — только злость и зависть прочим). Стена — спасенье гимназической спины — Приткнулся, и часы уже короче. Но остальным, увы, как тяжело: Переминаются, вздыхают, как тюлени, И, чтоб немножко тело отошло, Становятся громоздко на колени. Инспектор в центре. Левый глаз устал — Косится правым. Некогда молиться! Заметить надо тех, кто слишком вял, И тех, кто не успел еще явиться. На цыпочках к нему спешит с мольбой Взволнованный малыш-приготовишка. (Ужели Смайльс не властен над тобой?!) «Позвольте выйти!» Бедная мартышка… Лишь за порог — все громче и скорей По коридору побежал вприпрыжку. И злится надзиратель у дверей, Его фамилию записывая в книжку. На правом клиросе серебряный тенор Солирует, как звонкий вешний ветер. Альты за нотами, чтоб не увидел хор, Поспешно пожирают «Gala Peter». Но гимназистки молятся до слез Под желчным оком красной классной дамы, Изящные, как купы белых роз, Несложные и нежные, как гаммы. Порой лишь быстрый и лукавый глаз Перемигнется с миловидным басом: И рявкнет яростней воспламененный бас, Условленным томим до боли часом. Директор — бритый дряхленький Кащей, На левом клиросе увлекся разговором. В косые нити солнечных лучей Вплыл сизый дым и плавится над хором. Усталость дует ласково в глаза. Хор все торопится — скорей, скорей, скорее… Кружатся стены, пол и образа, И грузные слоны сидят на шее. <1910>

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ *

А. И. Куприну

Из-за забора вылезла луна И нагло села на крутую крышу. С надеждой, верой и любовью слышу, Как запирают ставни у окна. Луна! О томный шорох темных тополей, И спелых груш наивно-детский запах! Любовь сжимает сердце в цепких лапах, И яблони смеются вдоль аллей. Смелей! Ты там, как мышь, притихла в тишине? Но взвизгнет дверь пустынного балкона, Белея и шумя волнами балахона, Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне. В огне… Да — дверь поет. Дождался наконец. А, впрочем, хрип, и кашель, и сморканье, И толстых ног чужие очертанья, Все говорит, что это твой отец. Конец. О носорог! Он смотрит на луну, Скребет бока, живот и поясницу, И, придавив до плача половицу, Икотой нарушает тишину. Ну-ну… Потом в туфлях спустился в сонный сад, В аллее яблоки опавшие сбирает, Их с чавканьем и хрустом пожирает И в тьму вперяет близорукий взгляд. Назад! К стволу с отчаяньем и гневом я приник. Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты… Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа, И не уходит медленный старик — Привык! Мечтает… Гад! Садится на скамью… Вокруг забор, а на заборе пики. Ужель застряну и в бессильном крике Свою любовь и злобу изолью?! Плюю… Луна струит серебряную пыль. Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю, Твои глаза заочно ло-бы-за-ю И… с тррреском рву штанину о костыль. Рахиль! Как мамонт бешеный, влачился я, хромой, На улицах луна и кружево каштанов… Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов! Кто утолит сегодня голод мой? Домой!..……………….. <1910>

«Трава на мостовой…» *

Трава на мостовой, И на заборе кошка. Зевая, постовой Свернул «собачью ножку». Натер босой старик Забор крахмальной жижей И лепит: Сестры Шик — Сопрана из Парижа. Окно в глухой стене: Открытки, клей, Мадонна, «Мозг и душа», «На дне», «Гаданье Соломона». Трава на мостовой. Ушла с забора кошка… Семейство мух гурьбой Усеяло окошко. <1910>