Собрание сочинений. Т. 1
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:

ХЛЕБ *

(Роман)

Мечтают двое… Мерцает свечка. Трещат обои. Потухла печка. Молчат и ходят… Снег бьет в окошко, Часы выводят Свою дорожку. «Как жизнь прекрасна С тобой в союзе!» Рычит он страстно, Копаясь в блузе. «Прекрасней рая…» Она взглянула На стол без чая, На дырки стула. Ложатся двое… Танцуют зубы. Трещат обои И воют трубы. Вдруг в двери третий Ворвался с плясом — Принес в пакете Вино и мясо. «Вставайте, черти! У подворотни Нашел в конверте Четыре сотни!!» Ликуют трое. Жуют, смеются. Трещат обои, И тени вьются… Прощаясь, третий Так осторожно Шепнул ей: «Кэти! Теперь ведь можно?» Ушел. В смущенье Она метнулась, Скользнула в сени И не вернулась… Улегся сытый. Зевнул блаженно И, как убитый, Заснул мгновенно. <1910>

ОШИБКА *

Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души Дантистку с телом белее известки и мела, А для тела — Модистку с удивительно нежной душой. Десять лет пролетело. Теперь я большой… Так мне горько и стыдно И жестоко обидно: Ах, зачем прозевал я в дантистке Прекрасное тело, А в модистке Удивительно нежную душу! Так всегда: Десять лет надо скучно прожить, Чтоб понять иногда, Что водой можно жажду свою утолить, А прекрасные розы для носа. О, я продал бы книги свои и жилет (Весною они не нужны) И под свежим дыханьем весны Купил бы билет И поехал в провинцию, в страшную глушь… Но, увы! Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь! Не спеши — У дантистки твоей, У модистки твоей Нет ни тела уже, ни души». <1910>

КОЛЫБЕЛЬНАЯ *

(Для мужского голоса)

Мать уехала в Париж… И не надо! Спи, мой чиж. А-а-а! Молчи, мой сын, Нет последствий без причин. Черный гладкий таракан Важно лезет под диван. От него жена в Париж Не сбежит, о нет, шалишь! С нами скучно. Мать права. Новыйгладок, как Бова, Новыйгладок и богат. С ним не скучно… Так-то, брат! А-а-а! Огонь горит. Добрый снег окно пушит. Спи, мой кролик, а-а-а! Все на свете трын-трава… Жили-были два крота… Вынь-ка ножку изо рта! Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,— Мать уехала в Париж. Чей ты? Мой или его? Спи, мой мальчик, ничего! Не смотри в мои глаза… Жили козлик и коза… Кот козу увез в Париж… Спи, мой котик, спи, мой чиж! Через… год… вернется… мать… Сына нового рожать… <1910>

«ДУРАК» *

Под липой пение ос. Юная мать, пышная мать В короне из желтых волос, С глазами святой, Пришла в тени почитать — Но книжка в крапиве густой… Трехлетняя дочь Упрямо Тянет чужого верзилу: «Прочь! Не смей целовать мою маму!» Семиклассник не слышит, Прилип, как полип, Тонет, трясется и пышет. В смущенье и гневе Мать наклонилась за книжкой: «Мальчишка! При Еве!» Встала, поправила складку И дочке дала шоколадку. Сладостен первый капкан! Три блаженных недели, Скрывая от всех, как артист, Носил гимназист в проснувшемся теле Эдем и вулкан. Не веря губам и зубам, До боли счастливый, Впивался при лунном разливе В полные губы… Гигантские трубы, Ликуя, звенели в висках, Сердце, в горячих тисках, Толкаясь о складки тужурки, Играло с хозяином в жмурки,— Но ясно и чисто Горели глаза гимназиста. Вот и развязка: Юная мать, пышная мать Садится с дочкой в коляску — Уезжает к какому-то мужу. Склонилась мучительно близко, В глазах улыбка и стужа, Из ладони белеет наружу — Записка! Под крышей, пластом, Семиклассник лежит на диване Вниз животом. В тумане, Пунцовый, как мак, Читает в шестнадцатый раз Одинокое слово: «Дурак!» И искры сверкают из глаз Решительно, гордо и грозно. Но поздно… <1911>

ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА *

(Повесть)

Арон Фарфурник застукал наследницу дочку С голодранцем студентом Эпштейном: Они целовались! Под сливой у старых качелей. Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку, Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном, Где плавали красные рыбки: «Несчастный капцан!» Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки, Madame иссморкала от горя четыре платка, А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос. На утро очнулся. Разгладил бобровые баки, Сел с женой на диван, втиснул руки в бока И позвал от слез опухшую дочку. Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла, как идол, Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай: «Хочу за Эпштейна». — «Молчать!!!» — «Хо-чу за Эпштейна». Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал, Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай, Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне. Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов: Пришел, негодяй, закурил и расселся, как дома. Madame огорченно сморкается в пятый платок. Ой, сколько она наплела удручающих слов: «Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома! Провокатор невиннейшей девушки, чистой, как мак!..» «Ша… — начал Фарфурник. — Скажите, могли бы ли вы Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства? Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!» Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы: «Купить бы купил, да никто не оставил наследства…» Со стенки папаша Фарфурника строго косится. «Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так. Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь — Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце… Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы счастливый ваш брак, Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь, Иначе я вам сломаю все руки и ноги!» «Да, да… — сказала madame. — В дворянской бане во вторник Уже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу — Их счастье, что я из-за пара не видела кто!» Эпштейн поклялся, что будеть жить, как затворник, Учел про себя Фарфурника злую угрозу И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни. Вечером, вечером сторож бил В колотушку, что есть силы! Как шакал, Эпштейн бродил Под окошком Розы милой. Лампа погасла, всхлипнуло окошко, В раме — белое, нежное пятно. Полез Эпштейн — любовь не картошка: Гоните в дверь, ворвется в окно. Заперли, заперли крепко двери, Задвинули шкафом, чтоб было верней. Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери И мучит губы больней и больней… Ждать ли, ждать ли три года диплома? Роза цветет — Эпштейн не дурак: Соперник Поплавский имеет три дома И тоже питает надежду на брак… За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку, Храпит баритоном, жена — дискантом. Раскатисто сторож бубнит в колотушку, И ночь неслышно обходит дом. <1910>

В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ *

За тяжелым гусем старшим Вперевалку тихим маршем Гуси шли, как полк солдат. Овцы густо напылили, И сквозь клубы серой пыли Пламенел густой закат. А за овцами коровы, Тучногруды и суровы, Шли, мыча, плечо с плечом. На веселой лошаденке Башкиренок щелкал звонко Здоровеннейшим бичом. Козы мекали трусливо И щипали торопливо Свежий ивовый плетень. У плетня на старой балке Восемь штук сидят, как галки, — Исхудалые, как тень. Восемь штук туберкулезных, Совершенно не серьезных, Ржут, друг друга тормоша. И башкир, хозяин старый, На раздольный звон гитары Шепчет: «Больно караша!» Вкруг сгрудились башкирята. Любопытно, как телята, В городских гостей впились. В стороне худая дева С волосами королевы Удивленно смотрит ввысь. Перед ней туберкулезный Жадно тянет дух навозный И, ликуя, говорит — О закатно-алой тризне, О значительности жизни, Об огне ее ланит. «Господа, пора ложиться,— Над рекой туман клубится». «До свиданья!» «До утра!» Потонули в переулке Шум шагов и хохот гулкий… Вечер канул в вечера. А в избе у самовара Та же пламенная пара Замечталась у окна. Пахнет йодом, мятой, спиртом, И, смеясь над бедным флиртом, В стекла тянется луна. <1910>

ПРЕКРАСНЫЙ ИОСИФ *

Томясь, я сидел в уголке, Опрыскан душистым горошком. Под белою ночью в тоске Стыл черный канал за окошком. Диван, и рояль, и бюро Мне стали так близки в мгновенье, Как сердце мое и бедро, Как руки мои и колени. Особенно стала близка Владелица комнаты Алла… Какие глаза, и бока, И голос… как нежное жало! Она целовала меня, И я ее тоже — обратно, Следя за собой, как змея, Насколько мне было приятно. Приятно ли также и ей? Как долго возможно лобзаться? И в комнате стало белей, Пока я успел разобраться. За стенкою сдержанный бас Ворчал, что его разбудили. Фитиль начадил и погас. Минуты безумно спешили… На узком диване крутом (Как тело горело и ныло!) Шептался я с Аллой о том, Что будет, что есть и что было. Имеем ли право любить? Имеем ли общие цели? Быть может, случайная прыть Связала нас на две недели. Потом я чертил в тишине По милому бюсту орнамент, А Алла нагнулась ко мне: «Большой ли у вас темперамент?» Я вспыхнул и спрятал глаза В шуршащие мягкие складки, Согнулся, как в бурю лоза, И долго дрожал в лихорадке. «Страсть — темная яма… За мной Второй вас захватит и третий… При том же от страсти шальной Нередко рождаются дети. Сумеем ли их воспитать? Ведь лишних и так миллионы… Не знаю, какая вы мать, Быть может, вы вовсе не склонны?..» Я долго еще тарахтел, Но Алла молчала устало. Потом я бессмысленно ел Пирог и полтавское сало. Ел шпроты, редиску и кекс И думал бессильно и злобно, Пока не шепнул мне рефлекс, Что дольше сидеть неудобно. Прощался… В тоске целовал, И было все мало и мало. Но Алла смотрела в канал Брезгливо, и гордо, и вяло. Извозчик попался плохой. Замучил меня разговором. Слепой, и немой, и глухой, Блуждал я растерянным взором По мертвой и новой Неве, По мертвым и новым строеньям, — И было темно в голове, — И в сердце росло сожаленье… «Извозчик, скорее назад!» — Сказал, но в испуге жестоком Я слез и пошел наугад Под белым молчаньем глубоким. Горели уже облака… И солнце уже вылезало. Как тупо влезало в бока Смертельно щемящее жало! <1910>

ГОРОДСКОЙ РОМАНС *

Над крышей гудят провода телефона… Довольно бессмысленный шум! Сегодня опять не пришла моя донна, Другой не завел я — ворона, ворона! Сижу одинок и угрюм. А так соблазнительно в теплые лапки Уткнуться губами, дрожа, И слушать, как шелково-мягкие тряпки Шуршат, словно листьев осенних охапки Под мягкою рысью ежа. Одна ли, другая — не все ли равно ли? В ладонях утонут зрачки — Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли, Лишь теплые лапки и ласковость боли И сердца глухие толчки… <1910>