Собрание сочинений. Т. 1
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:

В БЕРЛИНЕ *

I
Над крышами мчатся вагоны, скрежещут машины, Под крышами мчатся вагоны, автобусы гнусно пыхтят. О, скоро будут людей наливать по горло бензином, И люди, шипя, по серым камням заскользят! Летал по подземной дороге, летал по надземной, Ругал берлинцев и пиво тянул без конца, Смотрел на толстый шаблон убого системный И втайне гордился своим выраженьем лица… Потоки парикмахеров с телячьими улыбками Щеголяли жилетами орангутанских тонов, Ватные военные, украшенные штрипками, Вдев в ноздри усы, охраняли дух основ. Нелепые монументы из чванного железа — Квадратные Вильгельмы на наглых лошадях,— Умиляя берлинских торгующих Крезов, Давили землю на серых площадях. Гармония уборных, приветствий, извинений, Живые манекены для шляп и плащей. Фабричная вежливость всех телодвижений, Огромный амбар готовых вещей… Продажа, продажа! Галстуки и подтяжки Завалили окна до пятых этажей. Портреты кайзера, пепельницы и чашки, Нижнее белье и гирлянды бандажей… Буквы вдоль стен, колыхаясь, плели небылицы: «Братья Гешвиндер»… Наверно, ужасно толсты, Старший, должно быть, в пенсне, блондин и тупица, Младший играет на цитре и любит цветы. Военный оркестр! Я метнулся испуганно к стенке, Толкнул какую-то тушу и зло засвистал. От гула и грохота нудно дрожали коленки, А едкий сплин и бензин сердце мое провонял…
II
Спешат старые дети в очках, Трясутся ранцы на пиджачках. Солидно смеются. Скучно! Спешат девушки, — все, как одна: Сироп в глазах, прическа из льна. Солидно смеются. Скучно! Спешат юноши, — все, как один: Один потемнее, другой блондин. Солидно смеются. Скучно! Спешат старухи. Лица, как гриб… Жесткая святость… Кто против — погиб! Солидно смеются. Скучно! Спешат дельцы. Лица в мешках. Сопящая сила в жирных глазах. Солидно смеются. Скучно! Спешат трамваи, повозки, щенки. Кричат рожки, гудки и звонки. Дымится небо. Скучно! <1911>

«БАВАРИЯ» *

Мюнхен, Мюнхен, как не стыдно! Что за грубое безвкусье — Эта баба из металла Ростом с дюжину слонов! Между немками немало Волооких монументов (Смесь Валькирии с коровой), — Но зачем же с них лепить? А потом, что за идея — На баварские финансы Вылить в честь баварцев бабу И «Баварией» назвать?!.. После этих честных мыслей Я у ног почтенной дамы Приобрел билет для входа И полез в ее живот. В животе был адский климат! Как разваренная муха, Вверх по лестнице спиральной Полз я в гулкой темноте. Наконец, с трудом, сквозь горло Влез я в голову пустую, Где напев сквозного ветра Спорил с дамской болтовней. На дешевом стертом плюше Тараторили две немки. Потный бурш, расставив ноги, Впился в дырку на челе. Чтобы выполнить программу, Поглядел и я сквозь дырку: Небо, тучки — и у глаза Голубиные следы. Я, вздохнув, склонился к горлу, Но оттуда вдруг сверкнула, Загораживая выход, Темно-розовая плешь. Это был толстяк-баварец. Содрогаясь, как при родах, Он мучительно старался Влезть «Баварии» в мозги. Гром железа… Град советов… Хохот сверху. Хохот снизу… Залп проклятий — и баварец, Пятясь задом, отступил. В тщетном гневе он у входа Деньги требовал обратно: Величавый сфинкс-привратник Был, как рок, неумолим! И, скрывая смех безумный, Смех, сверлящий нос и губы, Смех, царапающий горло, Я по-русски прошептал: «О наивный мой баварец! О тщеславный рыцарь жира! Не узнать тебе вовеки, Что в „Баварской“ голове!» <1911>

НА РЕЙНЕ *

Размокшие от восклицаний самки, Облизываясь, пялятся на Рейн: «Ах, волны! Ах, туман! Ах, берега! Ах, замки!» И тянут, как сапожники, рейнвейн. Мужья в патриотическом азарте На иностранцев пыжатся окрест И карандашиками чиркают по карте Названия особо пышных мест. Гремит посуда. Носятся лакеи. Сюсюкают глухие старички. Перегрузившись лососиной, Лорелеи Расстегивают медленно крючки… Плавучая конюшня раздражает! Отворотясь, смотрю на берега. Зелено-желтая вода поет и тает, И в пене волн танцуют жемчуга. Ползет туман задумчиво-невинный, И вдруг в разрыве — кручи буйных скал, Темнеющих лесов безумные лавины, Далеких облаков янтарно-светлый вал… Волна поет… За новым поворотом Сбежались виноградники к реке, На голову скалы взлетевший мощным взлетом Сереет замок-коршун вдалеке. Кто там живет? Пунцовые перины Отчетливо видны в морской бинокль. Проветривают… В кресле — немец длинный. На Рейн, должно быть, смотрит сквозь монокль… Волна поет… А за спиной крикливо Шумит упитанный восторженный шаблон. Ваш Рейн? Немецкий Рейн? Но разве он из пива, Но разве из колбас прибрежный смелый склон? Ваш Рейн? Но отчего он так светло-прекрасен Изменчив и певуч, свободен и тосклив, Неясен и кипуч, мечтательно-опасен, И весь туманный крик, и весь глухой порыв! Нет, Рейн не ваш! И вы лишь тли на розе — Сосут и говорят: «Ах, это наш цветок!» От ваших плоских слов, от вашей гадкой прозы Исчез мой дикий лес, поблек цветной поток… Стаканы. Смех. Кружась, бегут опушки, Растут и уплывают города. Артиллерийский луг. Дымок и грохот пушки… Рокочет за кормой вспененная вода. Гримасы и мечты, сплетаясь, бились в Рейне, Таинственный туман свил влажную дугу. Я думал о весне, о женщине, о Гейне И замок выбирал на берегу. <1911>

<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >

КЕЛЬНЕРША *

Я б назвал ее мадонной, Но в пивных мадонн ведь нет… Косы желтые — короной, А в глазах — прозрачный свет. В грубых пальцах кружки с пивом. Деловито и лениво Чуть скрипит тугой корсет. Улыбнулась корпорантам, Псу под столиком — и мне. Прикоснуться б только к бантам, К черным бантам на спине! Ты — шиповник благовонный… Мы — прохожие персоны,— Смутный сон в твоей весне… К сатане бы эти кружки, И прилавок, и счета! За стеклом дрожат опушки, Май синеет… Даль чиста… Кто и что она, не знаю, Вечной ложью боль венчаю: Все мадонны, ведь, мечта. Оглянулась удивленно — Непонятно и смешно? В небе тихо и бездонно, В сердце тихо и темно. Подошла, склонилась: — Пива? Я кивнул в ответ учтиво И, зевнув, взглянул в окно. <1922>

В ПУТИ *

(«Словно звон бессонной цитры…»)

Словно звон бессонной цитры, В глубине поет поток. Горы — пепельные митры… За спиной скрипит мешок. Даль — цветистее палитры. Сбоку вьется ветер хитрый. Взмок… Сел под елкой. Вынул ножик. Сыра что ли откроить? Вниз сбегает сто дорожек. Впереди шоссе, как нить… Под сосной хлопочет ежик. С лип слетает дождь сережек. Пить! Солнце пляшет в водопаде. Дилижанс ползет, как клоп: Сонный кучер, горы клади И туристов пыльный сноп. Удивительные дяди! Прицепиться что ли сзади? Стоп. Плащ — и в путь! Пешком честнее: Как библейский Илия… Жук, подлец, ползет по шее. Снег в горах, как клок белья. Две козы с глазами феи… Кто сегодня всех добрее? Я! Диск заката тлеет плошкой. Дом над лугом. Звонкий лай… Стол под липой с жирной кошкой, Пиво с пеной через край, Шницель с жареной картошкой,— И постель с цветной дорожкой, Рай! 1920

«В полдень тенью и миром полны переулки…» *

В полдень тенью и миром полны переулки. Я часами здесь сонно слоняться готов, В аккуратных витринах рассматривать булки, Трубки, книги и гипсовых сладких Христов. Жалюзи словно веки на спящих окошках, Из ворот тянет солодом, влагой и сном. Корпорант дирижирует тростью на дрожках И бормочет в беспомощной схватке с вином. Вот Валькирия с кружкой… Скользнешь по фигуре, Облизнешься — и дальше. Вдоль окон — герань. В высоте, оттеняя беспечность лазури, Узких кровель причудливо-темная грань. Бродишь, бродишь. Вдруг вынырнешь томный к Неккару. Свет и радость. Зеленые горы — кольцом, Заслонив на скамье краснощекую пару, К говорливой воде повернешься лицом. За спиной беглый шепот и милые шашни. Старый мост перекинулся мощной дугой. Мирно дремлют пузатые низкие башни И в реке словно отзвуки арфы тугой. Вы бывали ль, принцесса, хоть раз в Гейдельберге? Приезжайте! В горах у обрыва теперь Расцветают на липах душистые серьги И пролет голубеет, как райская дверь. <1922>

ИНЫЕ СТРУНЫ *

ПРИЗРАКИ *

Неспокойно сердце бьется, в доме все живое спит, Равномерно, безучастно медный маятник стучит… За окном темно и страшно, ветер в бешенстве слепом Налетит с разбега в стекла — звякнут стекла, вздрогнет дом, И опять мертво и тихо… но в холодной тишине Кто-то, крадучись, незримый приближается ко мне. Я лежу похолоделый, руки судорожно сжав, Дикий страх сжимает сердце, давит душу, как удав… Кто неслышными шагами в эту комнату вошел? Чьи белеющие тени вдруг легли на темный пол? Тише, тише… Это тени мертвых, нищих, злых недель Сели скорбными рядами на горячую постель. Я лежу похолоделый, сердце бешено стучит, В доме страшно, в доме тихо, в доме все живое спит. И под вой ночного ветра и под бой стенных часов Из слепого мрака слышу тихий шепот вещих слов: «Быть беде непоправимой, оборвешься, упадешь И к вершине заповедной ты вовеки не дойдешь». Ночь и ветер сговорились: «Быть несчастью, быть беде!» Этот шепот нестерпимый слышен в воздухе везде, Он из щелей выползает, он выходит из часов — И под это предсказанье горько плакать я готов!.. Но блестят глаза сухие и упорно в тьму глядят, За окном неугомонно ставни жалобно скрипят, И причудливые тени пробегают по окну. Я сегодня до рассвета глаз усталых не сомкну. 1906