— А спросят, о чем мы с тобой говорили, — торопливо пояснил Константин, видя, что приближающийся отряд находится уже в какой-то сотне метров от них, — то скажи, что я оправдывался. Говорил, будто невиновен. Ну а ты мне, конечно, не поверил.

— Ишь ты. — Стоян вновь, на этот раз недовольно, мотнул головой. — Всю жизнь ни вот на полстолька никому не солгал, а тут душой кривить.

— То не ложь, — заметил Константин, — а военная хитрость. — И замолчал, угрюмо глядя на подъехавших и радостно скалящих зубы дружинников.

С этой минуты говорить им больше не пришлось. Второй отряд плотным кольцом обступил их со всех сторон и бдительно сопровождал до самых городских ворот, где их — видать, гонца с радостной вестью послали заранее — встречал князь Глеб собственной персоной.

Широкая улыбка, причем искренняя, от всей души, не сходила с его смуглого скуластого лица все время, пока он распоряжался, кого из дружинников брата и в какой конкретно поруб поместить.

Лишь покончив с последним из них, Епифаном, он обратился к Константину. Тот все это время молчал, внимательно разглядывая братоубийцу и ни на секунду не отрывая глаз от его лица.

— Теперь и до тебя очередь дошла, братец мой единственный, — ласково пропел Глеб, и улыбка его стала еще шире и еще радостнее. — Тебя, яко князю и подобает, мы в своих покоях поместим. У меня, правда, там скудновато, не взыщи уж.

— Зато от души, — в тон ему подхватил Константин.

— Это точно. От самой что ни на есть. А ты, — он повернулся к Стояну, — после зайдешь, обскажешь, где да как вы его поймали, да какие речи он вел, пока ехали. Опять же награду заберешь за улов знатный. Уж я не поскуплюсь. — И он заговорщически подмигнул сотнику.

Вновь повернувшись к Константину, которого в это время, согласно княжескому повелению торопливо разоружали, Глеб широким жестом гостеприимного хозяина приглашающе указал на свой трехэтажный терем, возвышающийся над прочими домами подобно великану.

— Может, помолиться в последний раз дозволишь? — вежливо поинтересовался Константин.

— Да почему же в последний? Ежели захочешь, то я каждый вечер к тебе своего исповедника засылать буду, — возразил Глеб. — Правда, грехи тебе он лишь один раз отпустит. В первую встречу. — И, не дожидаясь вопроса, пояснил: — Вдругорядь уже каяться не в чем будет. Сам посуди, дни все у тебя, брате, будут постные — хлеб да вода. Медов хмельных, увы, вовсе не увидишь, да и с девками сдобными тоже позабавиться не удастся. Знай, молись себе, коли охота придет. — И поинтересовался, когда они прошли уже с десяток-другой метров: — А что это ты поглядывал на меня все время? Или в одеже какой беспорядок узрел? Так ты скажи по-братски, пока не расстались, а то вон уже пришли, почитай.

Константин удивленно огляделся по сторонам.

Странно. Вроде бы никакой ямы поблизости не наблюдалось. Крышкой прикрыта? А где тогда эта крышка?

Да и стояли они не посреди двора, а у самого терема Глеба возле какой-то двери, по всей видимости ведущей в обычную подклеть.

Так и не придя ни к какому выводу, Константин вновь внимательно посмотрел на Глеба и заметил:

— С одежей у тебя все в порядке. А высматривал я совсем другое — печать на тебе искал.

— Какую такую печать? — не понял Глеб.

— Которую господь на сыне Адама поставил, — терпеливо пояснил Константин. — Ну чтобы никто его не трогал. Пусть ходит и мучается.

Глеб отрывисто хохотнул. Смех был неприятным, каким-то лающим.

— И как, нашел ли? — ничуть не обидевшись, осведомился он.

— Нет, не нашел, — честно ответил Константин. — Наверное, потому, что она невидимая.

— А вот тут ты, братец, маху дал. Вовсе не потому, — принялся пояснять Глеб. — Причина проста. Дабы ее найти, тебе надо было не на меня глядеть, а в кадь с водой заглянуть да на отражение свое полюбоваться.

— Это почему же?

— А потому, что печатью этой я, — улыбка стала медленно сползать с лица Глеба, и его маленькие глазки с ненавистью впились в лицо Константина, — яко господь бог, самолично тебя заклеймил три дни назад. Ныне же я в глазах людских чист аки агнец, ибо токмо по причине моей душевной чистоты и сохранил мне всевышний жизнь в отличие от братьев моих грешных, коих умертвил ты рукою своею мерзкою без жалости и сострадания. Да ты проходи, проходи, чего стоишь, — спохватился он, приглашающе отворив дверь.

Ступеньки за ней вели куда-то вниз и терялись во мраке.

— Вон уже и свет несут, чтобы не оступился ты невзначай, — указал он на торопившегося к ним со всех ног здоровенного детину с жирным, одутловатым и каким-то затхлым лицом, несущего в каждой руке по ярко горящему факелу.

Константин вздохнул и шагнул через порог.

— Будь ты проклят, Каин! — услышал он в тот же миг.

Константин сразу узнал этот голос. Он явно принадлежал сотнику, который все-таки не смог сдержать своих чувств. Можно было бы и не оборачиваться, но он все-таки по инерции повернулся в его сторону.