В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Трубач и осень

Полы шляпы висели, как уши слона. А на небе горела луна. На причале трубач нам с тобою играл — словно хобот, трубу поднимал. Я сказал: посмотри, как он низко берет, и из музыки город встает. Арки, лестницы, лица, дома и мосты — неужели не чувствуешь ты? Ты сказала: я чувствую город в груди — арки, люди, дома и дожди. Ты сказала: как только он кончит играть, все исчезнет, исчезнет опять. О, скажи мне, зачем я его не держал, не просил, чтоб он дальше играл? И трубач удалялся — печален, как слон. Мы стояли у пасмурных волн. И висели всю ночь напролет фонари. Говори же со мной, говори. Но настало туманное утро, и вдруг все бесформенным стало вокруг — арки, лестницы, лица, дома и мосты. И дожди, и речные цветы. Это таял наш город и тек по рукам — навсегда, навсегда — по щекам. 1994, сентябрь, Санкт-Петербург

«В сентябре, на простой тротуар…»

В сентябре, на простой тротуар — где растут фонари как цветы — лица нежные ветреных пар вдруг осыпались, словно листы. Это дождик прошел, черно-бел. Наклониться над лужей любой — ты увидишь их, бледных, как мел, ты махнешь им холодной рукой. «О, прощайте, — шепнешь, — навсегда, молодые ль вы, старые ль вы, пусть растут города, города — все же лица прекрасней листвы…» В этих лицах есть горечь и лед. В этих лицах есть боль и покой. «Пусть гербарий из вас соберет утром траурным школьник седой…» 1994, сентябрь

Фонарь над кустами

Ты помнишь темную аллею, где мы на лавочке сидели, о чем — не помню — говоря? Фонарь глядел на нас печально, он бледен был необычайно тогда, в начале сентября. Кусты заламывали кисти. Как слезы, осыпались листья. Какая снилась им беда? Быть может, то, что станет с нами, во сне осознано кустами еще осенними тогда. Коль так, то бремя нашей боли мы им отдали поневоле, мой ангел милый, так давно, что улыбнись — твоя улыбка в печаль ударится, как рыбка — в аквариумное стекло. И собирайся поскорее туда, на темную аллею — ходьбы туда всего лишь час — быть с теми, кто за нас рыдает, кто понимает, помнит, знает, ждет. И тревожится за нас. 1994, октябрь

Элегия Эле

Как-то школьной осенью печальной, от которой шел мороз по коже, наши взгляды встретились случайно — ты была на ангела похожа. Комсомольские бурлили массы, в гаражах курили пионеры. Мы в одном должны учиться классе, собрались на встречу в школьном сквере. В белой блузке, с личиком ребенка, слушала ты речи педагога. Никого не слушал, думал только — милый ангел, что в тебе земного. Миг спустя, любуясь башмаками, мог ли ведать, что смотрел моими школьными и синими глазами Бог — в твои небесно-голубые. Знал ли — не пройдет четыре года, я приеду с практики на лето, позвонит мне кто-нибудь — всего-то больше нет тебя, и всё на этом. Подойти к окну. И что увижу? — только то, что мир не изменился от Москвы — как в песенке — и ближе. Все живут. Никто не застрелился. И победно небеса застыли. По стене сползти на пол бетонный, чтоб он вбил навеки в сей затылок память, ударяя монотонно. Ты была на ангела похожа — как ты умерла на самом деле. Эля! — восклицаю я. — О Боже! В потолок смотрю и плачу, Эля. 1994, октябрь

«Уток хлебом кормила с руки…»

Уток хлебом кормила с руки — так проста — у холодной Невы. Было, кажется, пасмурно и так ей холодно было — увы. Отражались в воде облака, падал снег, и казалось иным — белых ангелов кормит она — с грустью ангельской — хлебом своим. Так пройдут за годами года, и, быть может, — безмозглый дурак — в октябре я случайно туда забреду и увижу: все так же грустна, молода и проста — кормит карликов-ангелов — ах. Очарован, не брошусь с моста, но умру у нее на руках. 1994, октябрь

«Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы…»

Ибо я надеюсь вернуться

Т.-С. Элиот [16]

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы, ибо знаю их норов над обсидианом Невы. Ибо шпиль-перописец выводит на небе «прощай», я скажу тебе нежно, мой ангел, шепну невзначай. Все темней и темней и страшней, и прохладней вокруг. И туда, где теплей, скоро статуи двинут — на юг. Потому и шепну, что мы вместе останемся здесь — вся останешься ты и твой спутник встревоженный — весь. Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы. Мимо нас навсегда, покидая фасады, сады. Они жутко пройдут, наши смертные лица презрев, — снисходительны будем, к лицу нам, милая, гнев. Мы проводим их молча и после не вымолвим слов, ибо с ними уйдет наше счастье и наша любовь. Отвернемся, заплачем, махнув им холодной рукой в Ленинграде — скажу — в Петербурге над черной рекой. 1994, октябрь

16

Томас Стернз Элиот (1888–1965) — поэт-модернист. Эпиграф — строка из поэмы «Пепельная среда» (1930 г.).

«Мой друг, так умирают мотыльки…»

Мой друг, так умирают мотыльки — на землю осыпаются, легки, как будто снегопад в конце июля. За горсточкою белой наклонись, ладонь сожми, чтоб ветерком не сдуло обратно наземь, а, отнюдь, не ввысь. Что держишь ты, живет не больше дня, вернее — ночи, и тепло огня всегда воспринимает так буквально. Ты разжимаешь теплую ладонь и говоришь с улыбкою прощальной: «Кто был из вас в кого из вас влюблен». И их уносит ветер, ветер прочь уносит их, и остается ночь в руке твоей, протянутой на встречу небытию. И я сжимаюсь весь — что я скажу тебе и что отвечу и чем закончу этот стих — бог весть. Что кажется, что так и мы умрем, единственная разница лишь в том, что человек над нами не склонится и, не полив слезами, как дождем, не удостоит праздным любопытством — кто был из нас в кого из нас влюблен. 1994, октябрь

Бледный всадник

Над Невою огонь горит — бьёт копытами и храпит. О, прощай, сероглазый рай. Каменный град, прощай! Мил ты мне, до безумья мил — вряд ли ты бы мне жизнь скостил, но на фоне камней она так не слишком длинна. Да и статуи — страшный грех — мне милее людей — от тех, с головой окунувшись в ложь, уж ничего не ждёшь. И, чего там греха таить, мне милей по камням ходить — а земля мне внушает страх, ибо земля есть прах. Так прощай навсегда, прощай! Ждать и помнить не обещай. Да чего я твержу — дурак — кто я тебе? Я так. Пусть деревья страшит огонь. Для камней он — что рыжий конь. Вскакивает на коня и мчит бледный всадник. В ночи. 1994, октябрь