В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Я уеду в какой-нибудь северный город…»

Я уеду в какой-нибудь северный город, закурю папиросу, на корточки сев, буду ласковым другом случайно заколот, надо мною расплачется он, протрезвев. Знаю я на Руси невеселое место, где веселые люди живут просто так, попадать туда страшно, уехать — бесчестно, спирт хлебать для души и молиться во мрак. Там такие в тайге замурованы реки, там такой открывается утром простор, ходят местные бабы, и беглые зеки — в третью степень возводят любой кругозор. Ты меня отпусти, я живу еле-еле, я ничей навсегда, иудей, психопат: нету черного горя, и черные ели мне надежное черное горе сулят. 1997

«Закурю, облокотившись на оконный подоконник…»

Закурю, облокотившись на оконный подоконник, начинайся, русский бред и жизни творческий ликбез, — это самый, самый, самый настоящий уголовник, это друг ко мне приехал на машине «Мерседес». Вместе мы учились в школе, мы учились в пятом классе, а потом в шестом учились и в седьмом учились мы, и в восьмом, что разделяет наше общество на классы. Я закончил класс десятый, Серый вышел из тюрьмы. Это — типа института, это — новые манеры, это — долгие рассказы о Иване-Дураке, это — знание Толстого и Есенина. Ну, Серый, здравствуй — выколото «Надя» на немаленькой руке. Обнялись, поцеловались, выпили и закусили, станцевали в дискотеке, на турбазе сняли баб, на одной из местных строек пьяных нас отмолотили трое чурок, а четвертый — русский, думаю — прораб. 1997

«Взор поднимая к облакам…»

Взор поднимая к облакам, раздумываю — сто иль двести. Но я тебя придумал сам, теперь пляши со мною вместе. Давным-давно, давным-давно ты для Григорьева [48] плясала, покуда тот глядел в окно с решеткой — гордо и устало. Нет ни решетки, ни тюрьмы, ни «Современника», ни «Волги», но, гладковыбритые, мы такие ж, в сущности, подонки. Итак, покуда ты жива, с надежной грустью беспредельной ищи, красавица, слова для песни страшной, колыбельной. 1997

48

Григорьев — вероятно имеется в виду Григорьев Аполлон Александрович (1822–1864) — русский поэт, литературный критик, переводчик, автор романов, редактор. См. стихотворение 1997 года «Так гранит покрывается наледью…»:…как Григорьев, гуляющий в таборе…

«Ночь — как ночь, и улица пустынна…»

Ночь — как ночь, и улица пустынна так всегда! Для кого же ты была невинна и горда? Вот идут гурьбой милицанеры — все в огнях фонарей — игрушки из фанеры на ремнях. Вот летит такси куда-то с важным Седоком, Чуть поодаль — постамент с отважным мудаком. Фабрики. Дымящиеся трубы. Облака. Вот и я, твои целую губы: ну, пока. Вот иду вдоль черного забора, набекрень Кепочку надев, походкой вора, прячась в тень. Как и все хорошие поэты в двадцать два Я влюблен — и, вероятно, это не слова. 1997

Тайный агент

Развернувшийся где-то в неком городе Эн, я из тайных агентов самый тайный агент. В самой тихой конторе в самом сером пальто покурю в коридоре — безупречный никто. Но скажу по секрету, что у всех на виду подрывную работу я прилежно веду. Отправляются цифры в дребезжащий эфир — зашифрованы рифмы и обиды на мир. Это все не случайно и иначе нельзя: все прекрасное — тайно и секретно, друзья. 1997

«Так гранит покрывается наледью…»

Так гранит покрывается наледью, и стоят на земле холода — этот город, покрывшийся памятью, я покинуть хочу навсегда. Будет теплое пиво вокзальное, будет облако над головой, будет музыка очень печальная — я навеки прощаюсь с тобой. Больше неба, тепла, человечности. Больше черного горя, поэт. Ни к чему разговоры о вечности, а точнее, о том, чего нет. Это было над Камой крылатою, сине-черною, именно там, где беззубую песню бесплатную пушкинистам кричал Мандельштам. Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре выбивает окно кулаком как Григорьев, гуляющий в таборе, и на стеклах стоит босиком. Долго по полу кровь разливается. Долго капает кровь с кулака. А в отверстие небо врывается, и лежат на башке облака. Я родился — доселе не верится — в лабиринте фабричных дворов в той стране голубиной, что делится тыщу лет на ментов и воров. Потому уменьшительных суффиксов не люблю, и когда постучат и попросят с улыбкою уксуса, я исполню желанье ребят. Отвращенье домашние кофточки, полки книжные, фото отца вызывают у тех, кто, на корточки сев, умеет сидеть до конца. Свалка памяти: разное, разное. Как сказал тот, кто умер уже, безобразное — это прекрасное, что не может вместиться в душе. Слишком много всего не вмещается. На вокзале стоят поезда — ну, пора. Мальчик с мамой прощается. Знать, забрили болезного. «Да ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся». На прощанье страшнее рассвет, чем закат. Ну, давай поцелуемся! Больше черного горя, поэт. 1997

«Похоронная музыка…»

Похоронная музыка на холодном ветру. Прижимается муза ко мне: я тоже умру. Духовые, ударные в плане вечного сна. О мои безударные «о», ударные «а». Отрешенность водителя, землекопа возня. Не хотите, хотите ли, и меня, и меня до отверстия в глобусе повезут на убой в этом желтом автобусе с полосой голубой. 1997

«Снег за окном торжественный и гладкий…»

Снег за окном торжественный и гладкий, пушистый, тихий. Поужинав, на лестничной площадке курили психи. Стояли и на корточках сидели без разговора. Там, за окном, росли большие ели — деревья бора. План бегства из больницы при пожаре и все такое. …Но мы уже летим в стеклянном шаре. Прощай, земное! Всем всё равно куда, а мне — подавно, куда угодно. Наследственность плюс родовая травма — душа свободна. Так плавно, так спокойно по орбите плывет больница. Любимые, вы только посмотрите на наши лица! 1997