В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Почти элегия

Под бережным прикрытием листвы я следствию не находил причины, прицеливаясь из рогатки в разболтанную задницу мужчины. Я свет и траекторию учел. Я план отхода рассчитал толково. Я вовсе на мужчину не был зол, он мне не сделал ничего плохого. А просто был прекрасный летний день, был школьный двор в плакатах агитпропа, кусты сирени, лиственная тень, футболка «КРОСС» и кепка набекрень. Как и сейчас, мне думать было лень: была рогатка, подвернулась … 1996

У телеэкрана

Уж мы с тобой, подруга, поотстали от моды — я живой и не вдова ты, убили этих, тех — не убивали, повсюду сопляки и автоматы. Я не могу смотреть на эти лица, верней — могу, но не могу представить, что этот бедный юноша-убийца и нас убил, разрушив нашу память. …Давай уйдем, нам Петр откроет двери, нас пустят в Рай за жалость и за скуку… О, если бы я мог еще поверить во что-то неземное — дай мне руку. 1996

1997

«Над саквояжем в черной арке…»

Над саквояжем в черной арке всю ночь трубил саксофонист. Бродяга на скамейке в парке спал, постелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом и буду, если не умру, в рубахе белой с синим бантом играть ночами на ветру. Чтоб, улыбаясь, спал пропойца под небом, выпитым до дна, — спи, ни о чем не беспокойся, есть только музыка одна. 1997, июнь, Санкт-Петербург

«Как пел пропойца под моим окном!..»

Как пел пропойца под моим окном! Беззубый, перекрикивая птиц, пропойца под окошком пел о том, как много в мире тюрем и больниц. В тюрьме херово: стражники, воры. В больнице хорошо: врач, медсестра. Окраинные слушали дворы такого рода песни до утра. Потом настал мучительный рассвет, был голубой до боли небосвод. И понял я: свободы в мире нет и не было, есть пара несвобод. Одна стремится вопреки убить, другая воскрешает вопреки. Мешает свет уснуть и, может быть, во сне узнать, как звезды к нам близки. 1997

«Зависло солнце над заводами…»

Зависло солнце над заводами, и стали черными березы. ..Я жил тут, пользуясь свободами на смерть, на осень и на слезы. Спецухи, тюрьмы, общежития, хрущевки красные, бараки, сплошные случаи, события, убийства, хулиганства, драки. Пройдут по ребрам арматурою и, выйдя из реанимаций, до самой смерти ходят хмурые и водку пьют в тени акаций. Какие люди, боже праведный, сидят на корточках в подъезде — нет ничего на свете правильней их пониманья дружбы, чести. И горько в сквере облетающем услышать вдруг скороговорку: «Серегу-жилу со товарищи убили в Туле, на разборке…» 1997

«Две сотни счетчик намотает…»

Две сотни счетчик намотает, — очнешься, выпятив губу. Сын Человеческий не знает, где приклонить ему главу. Те съехали, тех дома нету, та вышла замуж навсегда. Хоть целый век летай по свету, тебя не встретят никогда. Не поцелуют, не обнимут, не пригласят тебя к столу, вторую стопку не придвинут, спать не положат на полу. Как жаль, что поздно понимаешь ты про такие пустяки, но наконец ты понимаешь, что все на свете мудаки. И остается расплатиться и выйти заживо во тьму. Поет магнитофон таксиста плохую песню про тюрьму. 1997

«Я вышел из кино, а снег уже лежит…»

Я вышел из кино, а снег уже лежит, и бородач стоит с фанерною лопатой, и розовый трамвай по воздуху бежит — четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый. Однако целый мир переменился вдруг, а я все тот же я, куда же мне податься, я перенаберу все номера подруг, а там давно живут другие, матерятся. Всему виною снег, засыпавший цветы. До дома добреду, побряцаю ключами, по комнатам пройду — прохладны и пусты. Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем. 1997

«Прекрасен мир и жизнь мила…»

Прекрасен мир и жизнь мила, когда б еще водились деньги — капуста, говоря на сленге и зелень на окне цвела. В Свердловске тоже можно жить: гулять с женой в Зеленой роще. И право, друг мой, быть бы проще пойти в милицию служить. 1997

«Под красивым красным флагом…»