В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Пела мне мама когда-то…»

Пела мне мама когда-то, слышал я из темноты: спят ребята и зверята тихо-тихо, спи и ты. Только — надо ж так случиться — холод, пенье, яркий свет: двадцать лет уж мне не спится, сны не снятся двадцать лет. Послоняюсь по квартире или сяду на кровать. Надо мне в огромном мире жить, работать, умирать. Быть примерным гражданином и солдатом — иногда. Но в окне широком, длинном тлеет узкая звезда. Освещает крыши, крыши. Я гляжу на свет из тьмы: не так громко, сердце, тише — тут хозяева не мы. 1997

Кусок элегии

Н.

Дай руку мне — мне скоро двадцать три — и верь словам, я дольше продержался меж двух огней — заката и зари. Хотел уйти, но выпил и остался удерживать сей призрачный рубеж: то ангельские отражать атаки, то дьявольские, охраняя брешь, сияющую в беспредметном мраке. Со всех сторон идут, летят, ползут. Но стороны-то две, а не четыре. И если я сейчас останусь тут, я навсегда останусь в этом мире. И ты со мной — дай руку мне — и ты теперь со мной, но я боюсь увидеть глаза, улыбку, облако, цветы. Все, что умел забыть и ненавидеть. Оставь меня и музыку включи. Я расскажу тебе, когда согреюсь, как входят в дом — не ангелы — врачи и кровь мою процеживают через тот самый уголь — если б мир сгорел со мною и с тобой — тот самый уголь. А тот, кого любил, как ангел бел, закрыв лицо, уходит в дальний угол. И я вишу на красных проводах в той вечности, где не бывает жалость. И музыку включи, пусть шпарит Бах — он умер, но мелодия осталась. 1997

Памяти друга

Ю. Л. [52]

Жизнь художественна, смерть — документальна и математически верна, конструктивна и монументальна, зла, многоэтажна, холодна. Новой окрыленные потерей, расступились люди у ворот. И тебя втащили в крематорий, как на белоснежный пароход. Понимаю, дикое сравненье! Но поскольку я тебя несу, для тебя прощенья и забвенья я прошу у неба. А внизу, запивая спирт вишневым морсом, у котла подонок-кочегар отражает оловянным торсом умопомрачительный пожар. Поплывешь, как франт, в костюме новом, в бар войдешь красивым и седым, перекинешься с красоткой словом, а на деле — вырвешься, как дым. Вот и все, и я тебя не встречу в заграничном розовом порту с девочкой, чья юбочка короче перехода сторону на ту. 1997

52

Ю.Л.
– посвящение Юрию Давыдовичу Левитанскому (1922–1996) — известному советскому, российскому поэту.

«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь, в белом плаще английском уходит прочь. В черную ночь уходит в белом плаще, вообще одинок, одинок вообще. Вообще одинок, как разбитый полк: ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк. Вот мы сидим в кафе и глядим в окно: Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О. Вспомнить пытаемся каждый любимый жест: как матерится, как говорит, как ест. Как одному: «другу», а двум другим он «Сапожок» [53] подписывал: «дорогим». Как говорить о Бродском при нем нельзя, Встал из-за столика: не провожать, друзья. Завтра мне позвоните, к примеру, в час. Грустно и больно: занят, целую вас! 1997

53

«Сапожок» — книга итальянских стихов Е. Рейна. 1995 г.

«Когда бы знать наверняка…»

Когда бы знать наверняка, что это было в самом деле — там голубые облака весь день над крышами летели, под вечер выпивши слегка, всю ночь соседи что-то пели. Отец с работы приходил и говорил во рту с таблеткой, ходил по улице дебил, как Иисус, с бородкой редкой. Украв, я в тире просадил трояк, стрельбой занявшись меткой. Все это было так давно, что складываются детали в иное целое одно, как будто в страшном кинозале полнометражное кино за три минуты показали. В спецшколу будем отдавать его, пусть учится в спецшколе! Отец молчит, и плачет мать, а я с друзьями и на воле ржу, научая слову «блядь» дебила Николая, Колю. 1997

«Вот дворик крохотный в провинции печальной…»

Вот дворик крохотный в провинции печальной, где возмужали мы с тобою, тень моя, откуда съехали — ты помнишь день прощальный? — я вспоминал его, дыханье затая. Мир не меняется — о тень — тут все как было: дома хрущевские, большие тополя, пушинки кружатся — коль вам уже хватило, пусть будет пухом вам огромная земля. Под этим тополем я целовал ладони, да, не красавице, но из последних сил, летело белое на темно-синем фоне по небу облако, а я ее любил. Мир не меняется, а нам какое дело, что не меняется, что жив еще сосед, ведь я любил ее, а облако летело, но нету облака — и мне спасенья нет. 1997

«Вот в этом доме Пушкин пил…»

Вот в этом доме Пушкин пил с гусарами. Я полюбил за то его как человека. …Мы поворачиваем — и реалии иного века: автомобили и огни. Как хорошо в июне тут, когда, нам кажется, плывут мосты, дворцы, кварталы, зданья, и этот конь, и эти львы, полны свеченья и сиянья, по волнам пасмурной Невы. А с ними мы плывем куда — то, уплываем навсегда, и тени наши покидают нас и, коснувшись наших рук, как бы взлетают. Да, рыдают. Но се поэзия, мой друг. Иное дело тут зимой: купить вина, пойти домой, и только снег летит на камни, и гибнут ангелы, трубя. Дай хоть обнять двуми руками на фоне вечности тебя. 1997

В гостях

— Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот «Трилистник». — Достает из шкафа книги. «Сумерки», конечно, нам интересны более других. — Стихи — архаика. И скоро их не будет. — Это бессердечно. И хочется спросить: а как же мы? Он понимает — не дурак, но, вероятно, врать не хочет — кротко на нас с товарищем глядит и, улыбаясь, говорит: — Останьтесь, у меня есть водка. 1997