Отбарабанил положенное количество стихотворений, аплодировали. Пьяный, я хорошо читаю. Кроме своих, прочитал «У статуи Родена мы пили спирт-сырец — художник, два чекиста и я, полумертвец…» [83] . Проканало, никто ничего не понял, даже Рейн. Пошел в бар, взял пива и сел за столик. Да, думаю, сейчас бы сюда Диму Рябоконя или типа Димы кого-нибудь, было бы весело.

А Дима тем временем не скучал, Дима намахивал водку и обзванивал пишущую публику, предлагал стать лауреатом премии «Мрамор». Ты вдумайся, — говорил Дима, — трехметровая стела, твои стихи сусальным золотом, круто, может, еще этих ребят на памятник разболтаем, прикинь, памятник тебе при жизни будет стоять, да нет, да врубись, клево, говорю тебе… Дима получал очередной отказ и звонил Роме Тягунову: Витя Смирнов тоже отказался, вся надежда на Касимова, Рома, на Женю Касимова, у тебя есть еще кто-нибудь? Рома говорил Диме, что есть еще на крайний случай экстремалы — Верников, Спартак… Экстремалы бездарны, — отнекивался Дима, — нам нужен в натуре поэт, думай, Рома, думай.

Поэт Дмитрий Рябоконь живет один в пустой двухкомнатной квартире; жена, уходя, забрала всю мебель. Дима отвоевал только телик с диваном. Дима принципиально не работает, а сидит на шее у мужа сестры. «Свояк» — почему-то называет его Дима. Пойду, — говорит, — со свояка денег получу. Вяло одевается, выходит на улицу и с минуту, задрав лысеющую голову, презрительно смотрит на мужиков, чего-то там мастерящих на голубятне. Плебс, думает Дима, живут как в деревне. Идет на автобусную остановку, покупает в ларьке пивко и ждет. Потом автобус, полный весеннего соблазна, везет Диму до остановки «бассейн». Дима пялится на ноги пэтэушниц, но не заигрывает — после той страшной истории он побаивается несовершеннолетних. Страшная история имела быть неделю назад. Познакомился Дима с пятнадцатилетней поэтессой Яной, сводил в кафе, провел по мастерским знакомых художников, книгу свою подарил. Пригласил наконец в гости. Но вдруг забеспокоился, разволновался, стал друзей обзванивать, обрисовывать ситуацию. Позвонил и мне. Я, — говорю я Диме, — не вижу в этом ничего дурного, ты же не собираешься ее силой тащить в кровать? Нет, — говорит Дима, — но понимаешь, у нее отчим какой-то крутой, может по репе настучать, если узнает. А за что, собственно, — говорю я Диме, — по голове стучать, пятнадцать лет не так уж мало по нынешним меркам. Да я понимаю, — говорит Дима, — но этот отчим… что-то тревожит меня отчим ее. Так и поговорили. Утром просыпаюсь, завариваю кофе, выхожу на балкон: небо голубое-голубое, яблони белые, синяя сирень, в голове «Ночной смотр» Жуковского звучит [84] , настроение как никогда. Чего бы думаю такого сделать, пробегу-ка я, что ли, километра два. Но вместо пробежки иду к телефону и набираю Рябоконя. Ну что, — говорю с явным кавказским акцентом, — здесь тэкой-сэкой паэт проживает, Рэбакон зовут. Кто, с кем я разговариваю, — нервничает Дима, — кто вы? Яном Карловичем зовут меня, — говорю, делая сильное ударение на «о» в слове «Карловичем», — отчим я. Ну а что, что, — лепечет Дима. А то, — говорю, — что она бэрэмэна. Да нет, что вы, что вы, Ян Карлович, — лебезит Дима, — этого просто быть не может, я все могу расписать по минутам, мы же всегда были на виду, у меня есть свидетели, мы к художникам ходили. Знаю, — говорю, — я этих художников, это не художники, а хуйдожники. Держу паузу. Дима собирается с духом. Собрался. Послушайте, — говорит, — Ян Карлович, у меня с Яной действительно ничего не было, вы однокашников ее потрясите, есть там один здоровый, я как-то пришел ее встречать, а она уже со здоровым таким идет. Здоровый? — говорю, — беру на карандаш, какой он из себя? Дима описывает мне кого-то, я обещаю еще позвонить или, еще лучше, сразу подъехать, кладу трубку. Через некоторое время звонок. Звонит Олег Дозморов, хочет что-то сказать, но смех ему мешает, бросает трубку, чтоб просмеяться, перезванивает. Только не отпирайся, — говорит, — это твоя работа. Тут начинаю хохотать я. Слушай, — говорит Олег, — смешно, конечно, но Дима в ужасе, как бы чего не вышло, он очень напуган. Пришлось снова звонить Диме, говорить, что действительно этот здоровый во всем виноват. Ну, я же вам говорил, Ян Карлович. Да, — говорю, — обидел я тебя зря, теперь (черт меня дернул сказать это!), — говорю, — твой должник стал, приглашаю поэтому от всей братвы на дачу: шашлыки, девчонки, баня, ага? Нет, — врет Дима, — я сегодня уезжаю. Вот и вся история. Остановка «Бассейн», — рявкнул водитель и надавил на специальную кнопку. Дима вышел и, метнув пустую бутылку в голубей, двинул в нужном направлении. Бассейн, очень похожий на крематорий, чернел в конце здоровенного пустыря, над которым провисало громадное небо. Горело атомное солнце. Трещали кузнечики. Цикады, бля! — думал Дима и вспоминал, как долговязым пионером отлавливал сачком эту гадость, разглядывал, иногда отпускал, а иногда нет, наоборот, отламывал, например, лапу и смотрел. Типа Набоков! — ухмылялся Дима. «Свояк» в плавках, расстегнутой олимпийке и со свистком на седеющей груди прохаживался по краю бассейна, приговаривая: хорошо, девочки, хорошо! Девочки, взявшись за руки, медленно вращались на воде, то разводили, то сводили ноги. Завидую я тебе, Валера, — говорил Дима, сглатывая и кивая в сторону пловчих. Валера вел Диму в заставленную кубками и завешенную медалями тренерскую, доставал из бумажника деньги и протягивал Диме. Ну, как поэзия? — спрашивал Валера, выпроваживая Диму, — не пропивай только, умоляю, подумай о себе, о сестренке, не губи себя, Дима. Пожимал маленькую Димину руку, разворачивался и бежал к своим ученицам. Диме было неприятно Валерино рукопожатие, потому что он всегда в этот момент вспоминал одно и то же — напился на свадьбе сестры, заматерился на всех, суками обозвал. Я, заорал, поэт, а вы плебеи-обыватели, мразь. Его рвало, а он все еще пытался размахивать кулаками. И вдруг он легко оторвался от пола, медленно пролетел через несколько комнат и оказался в кровати. Над ним стоял Валера и, улыбаясь, приговаривал: спи, маленький, спи, завтра ничего не вспомнишь, а мы напоминать не будем, ничего не произошло, спи. Дима все помнил.

Папа, — сказал Артем, — если ты уйдешь, я тебе лошадку не подарю. Какую еще лошадку, Тема, какую такую лошадку, — выговорил я сквозь зубы, глядя на чужое лицо жены. Лошадку, — повторил мальчик, — белую с голубой гривой… Я сбежал по лестнице и двинул к дороге. Долго ловил машину. Шел дождь. Ко всем чертям, думал я, все, навсегда, лошадку они мне не подарят, в доме бардак, эта — в телик пялится, тот — в «дум» режется, не могу больше, сами живите, дайте мне жить, я в конце концов не последний человек, возьму себя в руки, проживу без вас, все, нет меня. Машин не было. Пешком дошел до родителей, выпил, лег спать. Сон снился какой-то хороший-хороший, будто весна, парк, щемящая нежность на сердце. Проснулся, пошел на работу, стараясь, вернее, еще не в силах думать о вчерашнем. Заглядываю к Коляде: привет, Коля! Коля, вместо привет, швыряет мне чуть ли не в лицо какую-то рукопись. Забирай своего Уфлянда, — кричал Коляда, — мы серьезный журнал. Я повернулся и ушел. Пошел в родительскую квартиру, благо все жили в саду, пил неделю. Полез на антресоли за пистолетом, сорвался, грохнулся на пол. Полежал немного, встал. Разгрыз безопасный пластик «Жиллетта», набрал воды, лег в одежде и — где резать? — пластанул чуть выше запястья, закрыл глаза, успокоился. Поплыли разные лица, некоторые были знакомы, но так, ничего особенного, потом какие-то ужасы (недолго), далее видения исчезли, начались звуки, сначала неразборчиво, а потом четче и четче, я внимательно выслушал голос отца, объяснявший движение некой горной структуры изостатической неуравновешенностью, с цифрами, со ссылками на японских ученых, потом мама рассказала мне про то, как она, шестилетняя девочка, радовалась, что ее сестра умирает, потому что все моченые яблоки ей достанутся, плакала, говорила, что очень голодала в плену, потом все смолкло, и я сочинил стихотворение Набокова «В книге сказок помнишь ты картину…», вспомнил, что это не мои стихи, и подумал, что Ирина правильно сделала, не взяв мою фамилию, а Артема в школе дразнить будут. Перегнулся, сколько мог, через борт ванны и шмякнулся на кафель. Перетянул, помогая зубами, руку подвернувшейся тряпкой и почти сразу потерял сознание. Между «почти» и «сразу» по лугу с колокольчиками и ромашками проскакал Тоша на маленькой лошадке, и я мысленно кивнул — белая, да, с голубой гривой…

Стихи участников фестиваля с переводами на голландский и английский были изданы в виде брошюрок. Я взял брошюру Рейна. Пролистал. Удивительно, все стихи либо посвящены Бродскому, либо Бродский в них так или иначе фигурирует. Понятно, почему Евгений Борисович выбрал именно эти стихи — мало кто понимает, что Рейн гений, а гульдены, марки, доллары — какая разница, за что платят, за то, что ты великий русский поэт, или за то, что ты друг и учитель нобелевского лауреата? А еще удивительнее другое. Рейн сказал мне такую штуку: когда он жил в доме Луговского, вдова поэта отдала ему костюмы мужа. Ты не представляешь, Борька, я чувствовал, как перевоплощаюсь во Владимира Александровича! — говорил мне Рейн. Действительно, «Стихи из ранних тетрадей» мог бы написать Луговской, будь он немного талантливей. Последние стихи Рейна мог бы сочинить Иосиф Александрович, будь он чуточку не душевнее, а человечней и, следовательно, талантливей. Рейн — загадка почище Пушкина. Загадка, которую никогда никто не разгадает. А вот и твоя подруга, — сказал Рейн, подписывая мне брошюрку, — как, говоришь, ее звать?

Черт его знает, как ее зовут, и вообще непонятно, проститутка она или нет. Очень хорошая девушка, веселая. Любительница поэзии. Подсела ко мне в кафе, назвала свое имя, которое я сразу забыл. Поговорили о том, о сем. Я посетовал на то, что не могу достать в Роттердаме русской водки. Она сказала, что у нее есть, вызвала такси по малюсенькому мобильному телефончику, и через пять минут мы оказались у нее дома. И тут, я не вру, она достала из холодильника настоящий самопал, два пузыря откровенного палева — 10 % спирта плюс больше димедрола. Сказала, что купила в Амстердаме. Что делать, пришлось пить.

Я работал на драге в поселке Кытлым. Не совсем, правда, на драге. Короче, студенты-практиканты, «отбивали» мы платиноносный слой с помощью микросейсмостанции MS-SEIS-5689 и сейсмовибратора, коим служила кувалда с пришпандоренным к ней датчиком. Водитель Семеныч возил нас на «ГАЗ-66» с красным крытым кузовом и надписью «научно-изыскательская». Единственная, если не считать вахтового автобусика и «девятки» местного мафиози, машина на весь поселок. Жили мы в одном общежитии с рабочими драги, которые к нам с Вадиком относились уважительно, а водителя нашего почему-то презирали, называли его ебаным шоферюгой, и грозились сделать с ним такое, чего, честно говоря, от них можно было вполне ожидать. Первый день пребывания в поселке мы с Вадиком решили отметить сначала пивом, а дальше как получится. Узнали у ребят, где магазин, и пошли себе потихонечку. Полуразрушенные избы, жуткая слякоть, некрасивые уральские горы со всех сторон. В магазине матрешки, тельняшки, сырки, портвейн и «Жигулевское» с очень просроченным сроком годности. Пьяненькая здоровенная продавщица выдала нам две бутылки, вытирая влажной тряпочкой плесень с очередной буханки хлеба. Мы пристроились на ступеньках магазина и уже стали откусывать с бутылок крышки, как услышали умоляющий и вместе с тем командный картавый голос: стоп, не открывать, у меня есть! К нам подбежал двухметровый милиционер и, вытирая рукавом пот со лба, протянул несколько скомканных купюр. Несите назад это говно, — сказал милиционер, — как раз на португейзер хватит. Вадик объяснил ему, что пиво мы пьем не потому, что нам на портвейн не хватает, а просто так. Милиционер сник, а я пошел и купил две бутылки портвейна. Ну, — говорю, — куда идем? Через минуту мы сидели в участке, как называл эту избу со столом и тремя стульями Махач. За знакомство, — сказал Махач, — Махач меня зовут, я участковый, после начальника драги первая власть в поселке. Выпил. Мы представились и тоже выпили. Я стал озираться, где тут у него клетка, куда хулиганов закрывать. Чего смотришь, — загрохотал Махач, — баб я прямо на столе деру! О Махаче рассказывали следующее: москвич, служил здесь рядом в стройбате, Ленку (Ленка работала уборщицей в нашем общежитии) полюбил да и остался после службы, участковым стал, родня плюнула на него и в Израиль уехала, а ему что, он здесь царь-бог. После, конечно, начальника драги. Одного не советую, ребята, — базлал Махач, — по пятницам, субботам и воскресеньям на дискотеку не ходите и вообще выезжайте на свой объект в названные дни с ночевой, тут у нас между своими-то всякое бывает, а вы вообще, чуете, вообще не свои, такое случится, что никакая власть не поможет. Вышли мы от Махача совершенно убитые. Дождь. Слякоть. Какие-то хибары, темнеет уже. Тащимся до общаги. И вдруг девушка на велосипеде. Останавливается перед нами, просит сигарету. Красоты необычайной, лепечет что-то, благодарит, уезжает. Кажется, улетает. Переглядываемся, дальше идем. У общаги нас встречает Лена, протягивает какую-то бумажку. Это вам, — говорит, — от Надьки. Разворачиваем и читаем следующее: Вадим, Боря, приходите сегодня перед дискотекой. Адрес: Ленина, 1. Кто такая, — спрашиваю, — кто? А вы ее сегодня видели, — отвечает Лена. А сестра, сестра у нее есть? — спрашивает Вадик. Младшая, — отвечает Лена. Что брать с собой? — спрашиваем. Лена говорит, что у них все есть, только мужчин нету. Идем искать Ленина, 1, причем Вадик заявляет, что сестру берет на себя. Во хитрован, думаю, конечно, младшая должна быть еще симпатичней, ну да бог с ним, вдруг они сводные сестры. Находим Ленина,1. Стучим. Дверь открывает какой-то стройбатовец, но вежлив, предлагает сразу за стол. Я гляжу на него и уже знаю, что звать его Маратом, до дембеля неделя… Но что он тут делает? Садимся за стол, Вадик спрашивает, где Надя, чего она делает в этой дыре и все такое. Марат говорит, что девочки переодеваются, сейчас будут. Я разливаю в три стопаря и говорю: ну, за знакомство, это Вадик, я Борис… А я Шустик, — сказал Марат, опрокинув стопку, помолчал, — вольнонаемный, а теперь внимание, пацаны, Надюха! Мы оглянулись. Улыбаясь, к столу подплывала Надюха, отпускавшая нам пиво. На лице Вадика я прочитал сначала недоумение, а потом ужас. Надюха подсела ко мне. Вадик немного расслабился, но тут же напрягся еще сильнее. К нему подсела младшая сестра. Надюха по сравнению с младшей казалась по меньшей мере привлекательной. Шустик налил всем. За встречу! Выпили. Шустик сыграл на зубах Моцарта. Я сбацал «Таганку». Вадик налил себе еще и загрустил, приобнятый Надюхиной сестрицей, выпил, налил еще. Так, — сказала Надюха Марату, — ждем твою еще десять минут и (тут она хлопнула меня по плечу) — на дискотеку. Шустик кивнул. Вадик выпил и сбросил с себя Любкину руку, заглянул в глаза Шустику и что-то понял. Он понял правильно, потому как через минуту в избу впорхнуло то прелестное существо, на которое и на сестру которого мы рассчитывали. Девушка кивнула нам и поцеловала Шустика в лысую макушку. Вадик выпил и изъявил желание танцевать. Всем сарафаном пошли в клуб. Местные девушки и стройбатовцы топтались под техногенный музон в кромешной тьме. Я быстро отклеился от Надюхи и стал искать Вадика. Бродил между танцующими, выглядывая его, а когда объявили медленный танец, пораскинул с минуту мозгами и быстро пошел к выходу. Трое служивых обступили Вадика, который как можно дольше старался прикуривать и вообще держаться. Шустик, жестикулируя, орал, что это его девушка и что ты такой крутой приехал, а хули ты приехал. Я подошел сбоку и взял его за руку. Не горячись, — говорю, — Марат, давай поговорим. А ты где здесь Марата надыбал! — сказал Шустик и, пока снимал ремень, пропустил двойку в челюсть плюс вдогонку прямой по печени. Двое других отошли и забоялись Вадика, в правой руке его блеснула фомка. Мы развернулись и пошли в общежитие. Шли медленно, я злился на Вадика, он на весь мир. Да меня все это бесит, — говорил Вадик, — все это говно, я пригласил девушку на танец, что делают здесь эти черти… Эти черти, к слову, долбили в горе Волчиха огромную дыру, чтоб оттуда генералы говорили, что делать, когда начнется атомная война. Не знаю, Вадик, — говорил я, — ты ведь, еще не понимая, куда идешь, прихватил фомочку. Так, — говорил Вадик, — после слов Махача я бы ППШ с собой таскал, будь он у меня, перебил бы всех этих гавриков. В общаге еще выпили, Вадик уснул. Я тоже стал было засыпать, но свет фар в окно и мат заставили меня одеться. Я толкнул Вадика, еще раз толкнул и пошел на улицу. Зашел за общежитие, увидел «девятку» и толпящихся возле нее ребят. Подошел ближе, встал. Из толпы отделились двое, подошли. Марат и какой-то уверенный в себе брателла. Пикулястый, — сказал брателла, — тут все через меня, кто тут косорезит, ты, что ли, студент в папочкиных штанишках? Ты тут, что ли, берегов не видишь? Давай тащи своего кента и поедем прокатимся, воздухом подышим, природой нашей северной полюбуемся. Ладно, думаю, попали мы с Вадиком. Ладно, — говорю, — ты от кого говоришь и за кого говоришь? Вижу, от себя говоришь, но не вижу, за кого. Он от меня говорит, — врезался в базар Шустик. Ты от Марата говоришь? — спрашиваю Пикулястого. Все, мы победили, спи, Вадик, сейчас мы с Пикулястым поедем водку пить. Я от себя говорю, баран! — сказал Пикулястый Шустику. Из рассказа Пикулястого я понял, что в Кытлыме он гасится от какой-то братвы, что «девятку» посредством вертолета доставил. Поговорить не с кем, — жаловался Пикулястый. Прикинь, — говорил, — не с кем поговорить. Займись чем-нибудь, — говорил я, — закажи в Тюмень такую трубу с линзами, будешь звезды изучать. Хули звезды… — совсем отчаивался Пикулястый, — я в детстве на баяне играл… В общагу я возвратился почти днем, по дороге встретил Махача. Чё, — смеялся он, — я думал, вас с товарищем уже почикали. Посмотрел в окно: Вадик разматывал провода, Семеныч мочился на переднее колесо «ГАЗ-66». Ну и сука ты, Семеныч, ты же все видел… Да и вахтовики хороши… Эй, — ору, — Семеныч, давай ключи, кататься поеду! Ты же не умеешь водить, — опустив глаза, пробубнил Семеныч. А мне, — говорю, — по барабану, если уж такой дурень, как ты, водит, так я в пять минут выучусь, тащи ключи. Поехали, — говорю, — Вадик, поехали к ней, водки по дороге возьмем. Да хорош ты, — говорит Вадик, — хочешь, езжай один, мне работать надо. Я сел и поехал…

А ю риали грет рашен поэт? — спросила меня моя подруга. Нет, — говорю, — не грет, а так себе, поэт как поэт, самый обычный. Как тебе, — спрашивает, — Голландия? Вери гуд, — говорю, — только скучно здесь. А в России не скучно? — спрашивает она. Это, — говорю, — смотря где, Россия очень большая страна, вери, — говорю, — биг кантри, ю андестенд ми, май датч леди? Проснулся посреди ночи, девушка лежала рядом и была очень красива. От счастия влюбленному не спится. — Подумал я. — Идут часы. Купцу седому снится в червонном небе вычерченный кран, склоняющийся медленно над трюмом, мерещится изгнанникам угрюмым в цвет юности окрашенный туман. Это Набоков. Кто с водкой дружен, тому секс не нужен. Это нарколог Сидоров. Тихо оделся и вышел в ночь.

Когда я был маленьким, отец укладывал меня спать. Он читал мне Лермонтова, Блока и Есенина про жеребенка. Иногда детские стихи Луговского. Еще Брюсова про тень каких-то там латаний на эмалевой стене. Чьи стихи я читаю сыну? Лосева [85] : «Все, что бы от нас не скрывали…» и где «эй, дэвушка, слушай, красивый такой, такой молодой». Гандлевского: «Осенний снег упал в траву…» и про тирольскую шляпенку. «Рынок Андреевский» Рейна. «Концерт для скрипки и гобоя» Слуцкого. Много Иванова и одно, про пароходик, Ходасевича. Державинский «Волшебный фонарь» читаю плохо, с мэканьем и порою пытаюсь пересказать забытое прозой. Сын очень похож на своего прадеда, который умер за десять лет до моего появления на свет. Вряд ли дед читал что-либо отцу перед сном, он был председателем райкома партии где-то в Курганской области и, на случай ночных гостей, спал с пистолетом под подушкой. Теперь пистолет (ТТ) теоретически принадлежит отцу, а фактически мне. И боюсь, и надеюсь, что я последний владелец этого чуда.