В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Свернул трамвай на улицу Титова…»

Свернул трамвай на улицу Титова, разбрызгивая по небу сирень. И облака — и я с тобою снова — летят над головою, добрый день! День добрый, это наша остановка, знакомый по бессоннице пейзаж. Кондуктор, на руке татуировка не «твой навеки», а «бессменно Ваш». С окурком «Примы» я на первом плане, хотя меня давно в помине нет. Мне восемнадцать лет, в моем кармане отвертка, зажигалка и кастет. То за руку здороваясь, то просто кивая подвернувшейся шпане, с короткой стрижкой, небольшого роста, как верно вспоминают обо мне, перехожу по лужам переулок: что, Муза, тушь растерла по щекам? Я для тебя забрал цветы у чурок, и никому тебя я не отдам. Я мир швырну к ногам твоим, ребенок, и мы с тобой простимся навсегда, красавица, когда крупье-подонок кивнет амбалам в троечках, когда, весь выигрыш поставивший на слово, я проиграю, и в последний раз свернет трамвая на улицу Титова, где ты стоишь и слезы льешь из глаз. 2000–2001

«Из школьного зала…»

Из школьного зала — в осенний прозрачный покой. О, если б ты знала, как мне одиноко с тобой… Как мне одиноко, и как это лучше сказать: с какого урока в какое кино убежать? С какой перемены в каком направленье уйти? Со сцены, со сцены, со сцены, со сцены сойти. 2000–2001

«Я тебе привезу из Голландии Lego…»

Я тебе привезу из Голландии Lego мы возьмем и построим из Lego дворец. Можно годы вернуть, возвратить человека и любовь, да чего там, еще не конец. Я ушел навсегда, но вернусь однозначно — мы поедем с тобой к золотым берегам. Или снимем на лето обычную дачу, там посмотрим, прикинем по нашим деньгам. Станем жить и лениться до самого снега. Ну, а если не выйдет у нас ничего — я пришлю тебе, сын, из Голландии Lego, ты возьмешь и построишь дворец из него. 2000–2001

«С антресолей достану“ ТТ”…»

С антресолей достану «ТТ», покручу-поверчу — я еще поживу и т. д., а пока не хочу этот свет покидать, этот свет, этот город и дом. Хорошо, если есть пистолет, остальное — потом. Из окошка взгляну на газон и обрубок куста. Домофон загудит, телефон зазвонит — суета. Надо дачу сначала купить, чтобы лес и река в сентябре начинали грустить для меня, дурака. Чтоб летели кругом облака. Я о чем? Да о том: облака для меня, дурака. А еще, а потом, чтобы лес золотой, голубой блеск реки и небес. Не прохладно проститься с собой чтоб — в слезах, а не без. 2000–2001

«На границе между сном и явью…»

На границе между сном и явью я тебя представлю в лучшем виде, погляжу немного на тебя, Серега. Где мы были? С кем мы воевали? Что мы потеряли? Что найду я на твоей могиле, кроме «жили-были»? Жили-были, били неустанно Леху-Таракана. …А хотя, однажды с перепою обнялись с тобою и пошли-дошли на фоне марта до кинотеатра. Это жили, что ли, поживали? Это умирали. Это в допотопном кинозале, где говно казали, плюнул ты, ушел, а я остался до конца сеанса. Пялюсь на экран дебил дебилом. Мне б к родным могилам просквозить, Серега, хлопнув дверью тенью в нашем сквере. 2000–2001

«Вышел месяц из тумана…»

На смерть Р.Т.

Вышел месяц из тумана — и на много лет над могилою Романа синий-синий свет. Свет печальный, синий-синий, легкий, неземной, над Свердловском, над Россией, даже надо мной. Я свернул к тебе от скуки, было по пути, с папироской, руки в брюки, говорю: прости. Там, на ангельском допросе всякий виноват, за фитюли-папиросы не сдавай ребят. А не-то, Роман, под звуки золотой трубы за спины закрутят руки ангелы, жлобы. В лица наши до рассвета наведут огни, отвезут туда, где это делают они. Так и мы уйдем с экрана, не молчи в ответ. Над могилою Романа только синий свет. 2000–2001

«Городок, что я выдумал…»

Городок, что я выдумал и заселил человеками, городок, над которым я лично пустил облака, барахлит, ибо жил, руководствуясь некими соображениями, якобы жизнь коротка. Вырубается музыка, как музыкант ни старается. Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик-браток. На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица. Барахлит городок. Виноват, господа, не учел, но она продолжается, всё к чертям полетело, а что называется мной, то идет по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается, и клубится листва за моею спиной. 2000–2001

«Бритвочкой на зеркальце гашиш…»

Бритвочкой на зеркальце гашиш отрезая, что-то говоришь, весь под ноль стриженный, что времени в обрез, надо жить, и не снимает стресс алкоголь. Ходит всеми комнатами боль, и не помогает алкоголь. Навсегда в памяти моей твои черты искажаются, но это ты, понял, да. Да, и где бы ни был ты теперь, уходя, ты за собою дверь не закрыл. Я гляжу в проем: как сумрак бел… Я ли тебя, что ли, не жалел, не любил. Чьи-то ледяные голоса. В зеркальце блестят твои глаза с синевой. Орден за Анголу на груди, ты ушел, бери и выходи за тобой. 2000–2001